– О, поручик – какая честь! – рассмеялся он, картинно застыв в дверном проеме. Его протянутая для пожатия рука осталась висеть в воздухе, и он содрогнулся, увидев глаза Дантеса, когда тот повернулся к нему лицом.
Светловолосый chevalierguardeбыл сейчас похож на мраморную статую из Летнего сада. Его лицо было белее мела, синие глаза казались стальными и метали яростные искры, а руки сами собой сжимались в кулаки, явно не предвещая мирной беседы.
Но никто во всем мире и никогда не казался Пьеру таким красивым, как этот белокурый юноша, чуть постарше его, в красном гвардейском мундире.
– Вот мы и встретились с вами вновь, дорогой Дантес, – скривив губы, недобро ухмыльнулся Пьер, не сводя с Дантеса откровенно раздевающего взгляда своих прозрачных, как вода в ручье, циничных и холодных глаз. – Что же привело вас ко мне, друг мой? Впрочем, что же это я – может быть, выпьем коньяку?
Не красней, да что же это такое… возьми себя в руки… твою мать, немедленно, сию же минуту, да где же твой самоконтроль, урод… О-о-о, черт…
– Я не собирался с вами пить, Долгоруков! Учтите – я ничего не забыл! Ни бала в Царском Селе, ни ваших омерзительных попыток меня оскорбить! Вы – мерзавец, князь, и я намерен доказать всему Петербургу, что именно вы – и только вы – разослали по знакомым Пушкина это мерзкое дерьмо, из-за которого я вынужден теперь лезть под пули!
Пылающий от негодования Дантес выхватил из кармана мундира сложенный вдвое толстый лист писчей бумаги и швырнул его в лицо онемевшему Пьеру.
– Вы думали, что никто не догадается, да? – орал Дантес, надвигаясь на Пьера. – А вот Александр Строганов, между прочим, признал на гнусной этой анонимке ту самую печать, оттиск которой Метман показывал как-то раз ему и вам! Что – не нравится, да? Потому что в точку попал? Вы – негодяй и вор, Долгоруков, и я не удивлюсь, если завтра окажется, что именно вы убили Метмана!
Внезапно Пьер сделал быстрое движение, одновременно вывернув назад руки Дантеса и подставив ему подножку, и тот от неожиданности грохнулся на пол вниз лицом, прижатый к ковру руками и коленкой Пьера.
– Заткнись! – прошипел Хромоножка, не вполне соображая, что делает, в своей отчаянной попытке сорвать с гвардейца мундир. – Я все равно убью тебя, Дантес, рано или поздно, и мне плевать, что ты там подумал обо мне и Метмане! А кстати… – и он хрипло рассмеялся, пресекая попытки Жоржа подняться на ноги, – …твой покойный дружок Рене в знак… гхм… искренней и нежной дружбы, – он снова мерзко ухмыльнулся, – подарил мне твой школьный дневник… Не веришь? – выкрикнул он. – Да! Я все теперь о тебе знаю, ты, шлюха белобрысая, как ты был подстилкой для всех, кому не лень, в твоем вонючем Сен-Сире… Белочек рисовать – как это мило, Боже мой! Зайчиков! – И он всем телом прижал Дантеса к полу, чтобы тот не повернулся и не увидел его глаз, сдерживаясь из последних сил и стараясь не застонать.
– Я убью тебя, гад… – хрипел Жорж, отчаянно брыкаясь и пытаясь сбросить с себя усевшегося на него верхом Хромоножку. – Пусти! Да убери от меня свои грязные лапы, ты, сукин сын, как ты смеешь…
– Но это еще не все, – цинично усмехнулся Пьер, крепко стиснув ногами спину Дантеса и больно царапая под мундиром его кожу, отчего тот внезапно прикусил губу, в бешенстве не заметив нарастающего возбуждения. – Я собираюсь подарить этот презабавнейший дневник прыщавого онаниста твоей косоглазой принцессе Наташке Пушкиной – чтобы она вслух читала его на ночь своему гениальному супругу-рогоносцу! Или своему венценосному любовнику…
Пьер внезапно издал тихий стон и рванул вниз белые брюки Жоржа, с силой впившись ногтями в его упругие ягодицы. Дантес, воспользовавшись его смятением, быстро повернулся лицом и изо всех сил влепил Долгорукову увесистую пощечину, но тут же был вновь распят на полу бедрами не столь хрупкого, как он, противника, который к тому же скрутил ему руки над головой, не выпуская их из своих.
– Куда-а-а? – протянул Пьер, стараясь казаться спокойным. – Не дергайся, mon cher… На правду не обижаются. А ты, мой милый, должен ее знать… Я кому сказал – не дергайся! – заорал он прямо в лицо Дантесу, который внезапно приподнял бедра и выгнул спину, забившись в его руках. Хриплое дыхание Пьера участилось до предела, мокрые пряди русых волос упали на его пылающее лицо, и он, стискивая руки гвардейца и практически лежа на нем, прошептал прямо в его побелевшие от ярости губы: – Ты еще ничего не понял? Тебя обманули, как глупого малолетку, которому сначала сунули конфету, а потом подставили под пули, и все для того, чтобы его величество мог спокойно иметь госпожу Пушкину в любое время дня и ночи… Не отворачивайся! Смотри на меня! Ты мне не веришь, да, Дантес? А зря… я докажу тебе…
– Ты – гад и грязная свинья! – шипел Дантес, отворачивая лицо от слишком низко склонившегося над ним Пьера. – Я не верю ни одному твоему слову! Ты… о нет…
Не могу больше… подумал Пьер. Сейчас скажу ему… я не извращенец – ты прав, Метман, – я скажу ему… пусть знает…
Прошептав прямо в его полураскрытые губы «я люблю тебя, сволочь, если ты еще не понял…», Пьер с хриплым стоном жадно и грубо овладел его ртом, выпустив наконец его пальцы и обхватив свободной рукой за шею. Другую руку он тут же сунул между ног гвардейца, но Дантес с усилием отшвырнул его от себя, схватив за шейный платок, и придушил так, что Долгоруков, задохнувшись, стал порывисто хватать ртом воздух.
– Только шевельнись – и я задушу тебя твоим же платком, гадина! – нарочито спокойно пообещал Дантес, затягивая платок все туже на шее Пьера. – Ты позволил себе оскорбить мадам Пушкину, – как ты смел трепать ее имя, мерзкий ублюдок! И ты мне глубочайше противен, чтобы ты знал – и уясни это себе раз и навсегда! – Последняя фраза, впрочем, прозвучала тихо и неубедительно, и Дантес неожиданно быстро облизнул губы, чем вызвал очередной тихий стон у ничком лежащего на полу Хромоножки.
Это же твой заклятый враг, Дантес…
Но вкус его губ… его руки… Он – меня – любит?.. О нет… Приди в себя, это же Долгоруков…
Что с тобой, Дантес… неужели тебе понравилось? Может, тебе его жалко? Или ты только делаешь вид, что он тебе противен? Он тебя на смерть посылает, а ты… Дыши ровно… чертов сукин сын – еще бы полминуты…
Резко бросив концы платка, Жорж встал и отвернулся, стараясь ничем не выдать своего странного, ничем не объяснимого волнения и неуверенности. Пьер спокойно и безучастно разлегся на полу, удобно подложив руку под голову, и смотрел на Дантеса снизу вверх широко расставленными глазами, лишенными всякого выражения. Со стороны могло показаться, что ему приятно и хорошо лежать у ног своего заклятого врага, и он мог бы лежать так вечно, не сводя глаз с Жоржа, даже если бы тот решил проткнуть его шпагой.
– Ты можешь теперь меня убить, – хрипло выдохнул он, – мне уже все равно… Так будет даже лучше, если это сделаешь ты… давай, Дантес, убей меня… раз ничего другого предложить не можешь. – Он грустно усмехнулся и прикрыл глаза. – Только вон там, на письменном столе, прямо под лампой, лежит записочка, которую государь написал мадам Пушкиной. Она ее выронила… а я подобрал. Можешь прочитать ее… а я пока отдохну. На тебя погляжу – не возражаешь? Мне нравится здесь лежать – на ковре, – он снова скривился в двусмысленной усмешке, взглянув на Жоржа, – а тебе как? Понравилось? Может, попробуем повторить все сначала?
– Это ты убил Рене? – не поворачивая головы, глухо спросил Дантес.
Долгоруков молчал, не отрывая от Дантеса прозрачных, подернутых странной дымкой глаз.
Ничего я тебе больше не скажу, мой милый, подумал он. Хватит с тебя и того, что ты уже от меня услышал…
– Что ты молчишь? – Жорж резко повернулся, вздернув подбородок, и две белых пряди волос упали ему на глаза.
Долгоруков замотал головой, попытавшись возразить, но внезапно смертельное отчаяние и беспомощная, горькая, пронзительная тоска сдавили его горло крепче, чем шейный платок две минуты назад, и он сел на полу, закрыв лицо руками.
– Я… никого не хочу убивать… – прошептал Хромоножка, глотая слезы. – Вот жить не хочу – это точно… Слушай… ты не мог бы сделать мне одолжение?.. Просто убей меня, а? Я все равно жить не хочу… не могу больше жить – ненавижу себя, Ваньку, Метмана этого, тебя… Тебя больше всех…
Дантес, скрестив руки на груди, недоверчиво смотрел на Хромоножку. Эта внезапная перемена в настроении Пьера насторожила его сильнее, чем открытая ненависть, и он не знал, чего еще можно ожидать от этого несчастного, озлобленного мальчишки с его остекленевшими прозрачными глазами и внезапными признаниями, сумасшедшей, чуть не взорвавшей его изнутри страстью и не менее странной ненавистью.
