— Вах-валла, наверное, в колесах русской арбы сидит шайтан! — донесся его голос, и он, спрыгнув, принялся стаскивать из ландо своих сверстников, пиная их ногами.
Данилевский, от души посмеявшись над потехой, спросил, почему не едет коляска.
— А Бог ее знает, ваше высокоблагородие, — отозвался хорунжий. — Надо бы спросить у нашего конюха, мобыть, он знает.
Побежали на конюшню, привели его. Узнав о случившемся, конюх всплеснул руками.
— Не обессудь, бария, я же поставил переднее колесо на тормоз. Боялся, как бы наши рысаки не дернули да не пошли вскачь по ханской усадьбе. Тогда бы переговоры с ханом сорвались по моей вине.
— Сними тормоз, — приказал Данилевский. И направился с офицерами к карете.
Тормоз сняли. Отпрыск хана взобрался на козлы, и ландо легко покатилось по аллее. Когда детвора вдоволь накаталась, русский конюх стал учить хивинского кучера, как пользоваться тормозом и откидывать верх на карете.
Вечером Аллакули-хан сам сел в ландо и велел кучеру ехать в столицу. Он проехал по главным улицам Хивы и скрылся во дворе городской цитадели. В Гульбанбаг он больше не возвращался, да и, судя по поведению его гарема, жить тут в этом году уже не желал: жены с детьми и наложницы хана уехали следом аа своим повелителем. По сути, в Гульбанбаге осталось только русское посольство и слуги хана, прикрепленные к гостям. Несколько дней над увядающими садами стояла чуткая осенняя тишина. Слышно было, как при малейшем дуновении ветерка шуршала облетающая с деревьев листва. Потом прошел небольшой дождь — запахло пылью и влагой, ветви оголились. Чернее стало хорезмское небо, и звезды в нем горели ярко, словно приблизились к земле.
Данилевский, удрученный невниманием хана, ругал хивинские порядки и терпеливо ждал очередного приема. Неожиданно в Гульбанбаг приехали сразу восемь биев на лошадях, с мальчишками-бачами за спиной. Лошадей привязали под деревьями, а сами пошли в гости к русским. Бачи, вынимая из хурджунов кальяны и табакерки, заспешили следом. Бии уселись на полу в комнате посла, подложив под локти подушки. Принесли угощение. Чай пили медленно, и так же неспешно шла беседа ни о чем. Когда же Данилевский попытался заговорить о делах, которые привели его в Хиву, бии дружно выразили свой протест: «Дела будет решать сам маградит, а мы — твои гости и по обычаю ждем от тебя подарков!» Данилевский, посмеиваясь над нагловатым откровением ханских сановников, преподнес каждому по дорогому халату, по куску сукна и кинжалу в серебряной оправе кавказской работы. Перед уходом выдал еще по большой головке сахара, зная, как дорого стоит он в Хиве и не всегда даже бывает в домах богатых людей.
Через несколько дней Аллакули-хан принял Данилевского вторично в городском дворце. Вел себя хан гораздо раскованнее и ласковее, нежели раньше. Но и в этот раз предупредил посла, что по болезни о делах говорить пока не может. Вяло улыбаясь и ежась, указал на приближенных и, к удивлению посла, назвал их министрами:
— Ты, ак-паша, разговаривай пока с моими министрами. Главный у них мой визирь Юсуф-мехтер, — указывал он кивком на сгорбленного вельможу в расшито» золотом парчовом халате и каракулевой шапке
Юсуф-мехтер гордо выпрямился, скользнул взглядом по лицу Данилевского и сказал вежливо:
— Я завтра навещу тебя, ак-паша.
На другой день сановники с мехтером явились в Гульбанбаг, но ни о каких делах говорить не стали. Вновь был обед, и каждый получил подарок. Данилевский удрученно думал: еще два-три таких приема — и от царских подарков не останется ничего.
— Не пора ли, Юсуф-ака, приниматься за дело? — требовательно заговорил посол. — У нас есть хорошая пословица: «Делу время — потехе час». Хотелось бы сегодня обговорить основные пункты договора о мирных сношениях и торговле между Россией и Хивой. Хорошо бы нашему посланнику получить постоянную квартиру в Хиве — тогда было бы проще улаживать все ссоры и недомолвки, возникающие между нами.
— Уважаемый ак-паша, мы подумаем день-другой и навестим тебя, — елейно заговорил Юсуф-мехтер. — В таких важных делах нельзя спешить Да и куда спешить? Мир бесконечен во времени и пространстве, и бесконечна жизнь на этом и том свете.
— Уважаемый мехтер, все это так, — согласился Данилевский, хмурясь. — Время, может, и бесконечно, но мы с каждым днем старимся.
— Хай, валла! — засмеялся дробным смехом мехтер, — Тебе ли говорить о старости?! Тебе сколько лет, ак-паша?
— Мне двадцать восемь, дорогой Юсуф-ака.
— И ты говоришь о старости! В тебе только начина ет раскрываться бутон молодости. Надо думать о гареме с красивыми гуриями. Сколько у тебя красавиц, ак-паша?
— Нет ни одной, Юсуф-ака. Я пока не женат.
Мехтер вновь всплеснул руками и залился смехом, за ним и другие. Так, подшучивая над послом и над собой, удалились ханские вельможи, пообещав навесить в один из самых ближайших дней...
Не приехали они ни в ближайший день, ни через неделю.
В один из ненастных ноябрьских дней постельничий Аллакули-хана, один из его ближайших родственников, вошел в канцелярию Юсуф-мехтера и испуганно сообщил:
— Юсуф-ака, великий маградит несколько минут назад умер,
— О Аллах... — воскликнул испуганно мехтер, поднеся ладони к лицу, и они старчески задрожали, скользя по щекам и бороде.
Юсуф-мехтер давно ожидал этого момента, ибо жизнь хана угасала, как догорающая свеча. Однако весть о смерти Аллакули-хана ошарашила его. Еще вчера вечером хан давал наставления, какие условия следует принять от российского посла.
Застыв на месте со скрещенными на груди руками, Юсуф-мехгер сиплым голосом спросил:
— Кто был рядом с ним во время его кончины?
— Только я и лекарь Абдаллах. Он и сейчас сидят возле покойного.
— Лекарь уверен, что это смерть, а не беспамятство? — насторожился мехтер.
— Да, Юсуф-ака. Смерть маградита была мгновенной. Мы сидели рядом. Абдаллах прощупывал пульс у повелителя и спрашивал его о самочувствии, а хан только тяжело дышал и не слышал слов лекаря. Потом открыл рот и стал задыхаться. Мы приподняли его, во голова и руки хана обвисли. Он умер, не приходя в сознание.
— Никто пока не должен знать о смерти Аллакули-хана, кроме нас троих, — четко выговорил мехтер, и глаза его строго заблестели. — Ни жены, ни сыновья... кроме наследника... Веди меня к усопшему — я должен лично засвидетельствовать его кончину.
Мехтер с постельничим прошли по узкому коридору во двор ханского дома и поднялись на высокий айван. Прежде чем войти в комнату, Юсуф-мехтер остановился и, стараясь быть спокойным, с деланным безразличием посмотрел вниз, где в некотором отдалении стояли белые юрты ханских жен. Женщины, ни о чем пока не подозревая, занимались своими делами. Для полного успокоения их мехтер поклонился, изобразив на лице подобие улыбки, и только потом вошел в прихожую, а из нее в спальню. Аллакули-хан лежал на устланном коврами полу и был накрыт белым саваном. Мехтер постоял у порога, затем тихонько подошел к покойнику и открыл его лицо. Оно было желтым, словно покрасили хной, но в нем застыло властное благородство повелителя. Мехтер вновь накрыл мертвеца и дрожащим голосом распорядился:
— От повелителя не отходить ни на шаг. Сюда никого не пускать. Ни одного слова о его кончине никому... Сейчас я отправлю людей в Хазарасп за Рахимкули-торе...
Спустя полчаса полусотня нукеров, которую возглавил Худояр-бий, уже стремглав скакала вдоль канала Палван-ата к Хазараспу, везя тайное послание. Поздно ночью наследник приехал в Хиву. В тронном зале собралась религиозная знать во главе с шейх-уль-исламом Кутбеддином-ходжой, также были приглашены все находящиеся в тот день в Хиве бии и амалдары. Шейх-уль-ислам возвел Рахимкули-торе на трон, облачил в ханскую одежду, вручил скипетр и зачитал хутбу в величии нового повелителя. Утром с дворцовой стены глашатай провозгласил о кончине Аллакули-хана и вос шествии на престол его старшего сына — Рахимкула, отныне именующегося великим ханом Хорезма.
Русские, находясь в Гульбанбаге, не ведали ни о смерти хана, ни о его торжественных похоронах. О том, что к власти в Хиве пришел новый повелитель, узнали случайно от ханского кучера, вернувшегося из столицы после трехдневной тризны. Кучер также предупредил, что теперь долго придется ждать, пока новый владыка Хорезма пожелает принять их — до окончания траура.
В середине декабря Рахимкули-хан собрал первый совет амалдаров. Недавний кутила и женолюб, презиравший шейх-уль-ислама, приняв скипетр повелителя, сразу же увидел свою основную опору в Кутбеддине-ходже. Этот желчный старик теперь не отходил от него, нашептывал сладко: «Слушайся во всем меня, сын мой, и все твои деяния будут услышаны и приняты Аллахом». Кутбеддин-ходжа на совете, как только зашла речь о русском посольстве, злобно выкрикнул:
