Афифе сменила позу и отпрянула в глубь повозки.
— Как вы можете видеть мое лицо в темноте?
— Вас всегда видно в темноте, — ответил я.
Она застыла в изумлении, а затем усмехнулась:
— Почему?
Я начал рассказывать Афифе теорию, о которой размышлял уже давно.
— У вашего брата в комнате лежит французский журнал. На его обложке изображено недавно открытое вещество — радий... Похоже на камень, светится сам по себе... Вероятно, радий содержится в вашей коже, сестрица... Я заметил, что в темноте, когда ничего не видно, ваше лицо всегда можно разглядеть.
По правде говоря, эта мысль принадлежала каймакаму. Очевидно, старый ловелас считал радий не только гладким, но и вязким веществом, потому что однажды он тихонько сказал: «У этой женщины лицо прямо-таки светится в темноте, словно его радием намазали!» — чем лишил меня покоя на многие дни.
Изъяв из его неожиданной фантазии опасные элементы, от которых веяло излишним лиризмом, я выдавал Афифе идею каймакама за свою собственную. Вот только описывать молодой женщине ее лицо таким языком было неслыханной дерзостью. Я сам это чувствовал, но, поскольку пути к отступлению оказались отрезаны, старался придать своим словам детскую наивность.
Поначалу Афифе не могла понять, куда повернет разговор о радии, но постепенно становилась все серьезней и под конец нахмурила брови. Впрочем, решив, что оставить мои речи совсем без ответа будет неправильно, она проронила: «Странно» — и выпрыгнула из повозки. Чтобы не смотреть на меня, Афифе вновь заглянула внутрь, как будто хотела убедиться, что ничего не забыла. Потом она принялась поправлять подол юбки, измявшейся от долгого сидения.
Я испугался, что она уйдет в деревню, как только закончит свои дела, и сказал:
— Смотрите, как там красиво, а с другой стороны этого холмика открывается прекрасный вид на Милас... Давайте с вами немного пройдемся?..
В те времена молодая женщина, прогуливаясь в темноте вместе с мужчиной, пусть даже близким родственником, подвергала себя гораздо большей опасности из-за пересудов, чем Сение, которой я только кивал в знак приветствия. Но за год с лишним, в течение которого я постоянно приходил в гости, ни Афифе, ни ее сестра не проявили ни малейших признаков беспокойства. Возможно, такой порядок сохранился в память о более свободной жизни на Крите. А может быть, они не хотели показывать свое недоверие к человеку, которого приняли в дом.
Без колебаний она пошла со мной рядом, как будто мы прогуливались по саду Селим-бея.
По дороге мы разговаривали. Проходя мимо указанного мной холмика, она спросила:
— Отсюда видно Милас?
— Я ошибся... Это немного дальше, — ответил я.
Мы медленно проходили между кустами вереска.
Вдруг Афифе воскликнула:
— Что это? Что-то блестит вон там!
Обернувшись, я посмотрел, куда она показывает.
Здесь некоторое время назад я лежал. Блестящим предметом оказался серебряный перочинный ножик, который я выронил, когда вертелся на колючках.
Я побежал за ним:
— Как хорошо, что вы заметили. Это мой нож... Он мне очень дорог. Ведь это подарок брата, который сейчас живет в Траблусе.
Афифе удивилась:
— А что вы тут делали?
— Ничего, — ответил я, — лежал... Наверное, он выпал.
— Лежали на шипах?
— Не на шипах, на траве... Но попадались и шипы...
Этой ночью в Афифе словно вселился бес, который постоянно ее подначивал:
— Наверняка вы здесь думали о Сение?..
Погода была совершенно тихой, ни один листочек не колыхался. Однако она почему-то обеими руками ухватилась за свой платок, прижала его к вискам, как будто спасаясь от ветра, и многозначительно улыбнулась.
Я принял решение немедленно реагировать на любые нападки, касающиеся наших с Сение отношений, поэтому сказал:
— Может быть, я и лежал здесь, думая о чем-то, но почему непременно о Сение?..
— Ну тогда о какой-то другой девушке... Я не со всеми знакома, но там есть настоящие красавицы... — Не давая мне возможности ответить, она вновь сменила тему: — Вы ели свадебный ужин?
Я хотел уклониться от ответа, но она настаивала:
— Не ели, ведь так?
— Не знаю, мне не хотелось. Каймакам угостил меня виноградом и другими лакомствами...
— Как бы то ни было, вы ничего не ели, уедете отсюда голодным...
— Я вообще мало ем, вы же знаете...
— Почему?
— Это полезно...
— Не едите, потому что о ком-то думаете. Я, как ваша сестра, должна знать... О Сение? Нет... Об одной из девушек церковного квартала? Нет... На все — нет. Только я не верю.
Хотя все в большей или меньшей степени обратили внимание на то, что я с каждым днем слабею, Афифе всегда делала вид, что ничего не замечает. Но в ходе беседы я начал понимать: она лучше всех ощущала, как Милас влияет на меня. Когда она заговорила о моей болезни и девушках из церковного квартала, я осознал, что она чувствовала ситуацию лучше друг их.
Хотя предмет разговора был весьма серьезным, мы беседовали как будто в шутку, продолжая цепляться друг к другу. Обойти вниманием историю Сение и других девушек не получалось. Так что теперь мы постепенно вторгались на территорию потаенных, темных мыслей, приближаясь к истинной причине, но не замечая опасности, поскольку шутливый тон вводил нас в заблуждение.
Опасность возрастала еще и потому, что в эту ночь Афифе отбросила свои привычные солидные манеры, заставлявшие меня чувствовать превосходство ее возраста. Чтобы разговорить меня, она настаивала, проявляла любопытство — словом, вела себя как ровесница или даже маленькая девочка.
Пройдя еще немного, мы повернули назад. Афифе снова оглядела то место, где я лежал, а затем произнесла то ли с насмешкой, то ли с жалостью в голосе:
— Вы лежали на шипах, совсем забыли о еде. Я спросила, могу ли я помочь, но вы промолчали. На все отвечаете «нет». Вы обманываете меня.
Я засмеялся:
— Вы хорошо помните, как я на все ответил «нет»? Ну Сение... Ну красавицы церковного квартала... Но разве я говорил «нет» о ком-то еще? Подумайте...
Афифе растерялась, ведь она ожидала, что я все буду отрицать.
— Погодите, погодите. Что за дьявольская усмешка! Я не понимаю. То есть вы открыто признаете, что все это из-за кого-то?.. Правильно?
— Думаю, что да... Вы ведь это хотели услышать? Вы спросили — я ответил.
— Что верно, то верно... Но из-за кого?
— А вот этого я не могу вам сказать...
— Она сама знает?
— Нет... Совершенно точно нет... Я ей не говорил...
— Мы с ней знакомы?
— Может быть, да, может быть, нет...
— Странно... Кто же это? А она точно не знает?
— Может быть, знает, а может, и нет. Во всяком случае, я ничего ей не говорил.
— Как давно?
— Больше года... Помните, как вы однажды пришли в церковный квартал в Ночь огня... Примерно тогда... Или немного раньше...
Я посчитал необходимым отодвинуть дату появления чувства на несколько дней от момента нашего знакомства, а в остальном мои слова были абсолютной правдой. Но Афифе не понимала. Я и сам не осознавал, что делаю, поскольку ни на секунду не задумался о том, что наши отношения могут измениться. По правде говоря, однажды я набрался смелости и написал ей письмо — в черновом варианте. Но, как я тогда считал, я заплачу за него жизнью. Поскольку после того, как она прочтет его, наши дальнейшие встречи станут совершенно невозможны.
Честно говоря, думая о ней или наблюдая, как лучи солнца окрашивают ее белоснежные зубы и приоткрытые коралловые губы, в мечтах я становился на удивление грубым и безразличным. Впрочем, я не беспокоился. Ведь ни она, ни прочие никогда не смогут увидеть мое истинное лицо.
Афифе любила меня как младшего брата, но в то же время относилась ко мне с небрежностью — ведь младшими обычно пренебрегают. Признаться ей, замужней взрослой женщине, матери — в любви!
В этой точке фантазии передо мной начинали обрастать различными препятствиями. Начиная с консервативного воспитания, инстинктивных детских страхов перед ликом любви и заканчивая постоянством натуры Селим-бея. Они окружали меня, точно крепостные стены, не оставляя и лучика надежды.
Вместе с тем не по возрасту серьезное чувство, непосредственно связанное с моим физическим состоянием, медленно продолжало свой путь. Проведя подготовку своими тайными, незаметными способами, оно теперь подталкивало меня к роковой развязке. И этому суждено было произойти этой ночью.
Если бы я хоть немного увлекался спиритизмом и мистикой, то назвал бы предчувствием надежду, которая будоражила меня в течение двух дней. И особую роль уделил бы странному стечению обстоятельств, которое свело нас у повозок и швырнуло в темноту, предопределив таким образом финал.
Я не думал, что совершаю исключительный поступок, открыто беседуя с Афифе. Я не понимал, что остались считаные минуты до того момента, когда я
