Эрленд схватил ее за руки, когда она стояла сзади него, положил их себе на горло и взглянул на жену, улыбаясь и закинув голову как можно дальше назад.
– Ты устала, – сказал он потом, отпустил ее и поднялся с легким вздохом.
Эрленд отплыл из Бьёргвин сейчас же после летнего солнцеворота Он был очень огорчен, что его жена опять не могла ехать вместе с ним, – она улыбнулась устало: ведь ей же нельзя уехать от Гэуте.
И вот Кристин осталась одна в Хюсабю и на это лето. Хорошо еще, что нынче она не ждала ребенка раньше Матвеева дня – а то было бы тяжело и для нее самой и для соседок, которым пришлось бы жить у нее в самое страдное время.
Она задавалась вопросом: да вечно ли так будет? Времена были теперь совсем иные, не такие, как в ее детстве. Рассказ о войне с датчанами она слышала от своего отца и помнила, как тот уезжал из дому в поход против герцога Эйрика. Отуда-то он и вывез большие рубцы на теле. Но у них дома, в долине словно и вовсе не было войны, – туда она, верно, никогда больше не придет, – так, видимо, все думали. Чаще всего был мир, и отец сидел дома, управляя своими владениями, и думал, и заботился о них всех.
А теперь всегда неспокойно, все говорят о раздорах, об ополчении, об управлении государством. В представления Кристин это сливалось с картиной моря и берега, какими она видела их в тот единственный раз, когда переезжала сюда на север. Вдоль берега приплывали они, эти мужи, головы у которых были полны замыслов, и противозамыслов, и предположений, и соображений, – духовные и светские вельможи. К этой же знати принадлежал и Эрленд по своему высокому рождению и богатству. Но Кристин чувствовала, что все-таки он стоит наполовину за пределами их круга.
Она размышляла и думала… В чем же причина того, что муж ее стоит так особняком? За кого же, собственно говоря, они его считают, эти равные ему люди?
Когда он был только любимым ею человеком, она никогда об этом не спрашивала. Правда, она видела, что он был нетерпелив и порывист, действовал необдуманно, обладал особым даром вести себя неразумно. Но тогда она находила оправдание всему, никогда не ломала себе голову над мыслью, что принесет его нрав им обоим. Когда они получат разрешение пожениться, все будет совершенно иначе, – так она утешала себя. По временам ей самой смутно казалось, что задумываться она стала с того именно часа, как узнала о том, что между ними встал ребенок: кто такой Эрленд, которого люди называли легкомысленным и неразумным человеком, на кого никто не может положиться?..
А она положилась на него. Ей вспомнилась светличка в доме Брюнхильд, ей вспомнилось, как связь между Эрлендом и той, другой, была в конце концов разорвана. Ей вспомнилось его поведение после того, как она стала его нареченной невестой. Но Эрленд держался за нее крепко, несмотря на все унижения и удары; она видела, что он и теперь не захочет ее потерять за все золото мира…
Невольно она подумала о Хафтуре из Гудёя. Он всегда приставал к ней со всякими глупостями при встречах, но Кристин никогда не обращала на это никакого внимания. Вероятно, у него просто такой обычай шутить. Ничего иного ей и теперь не приходило в голову. Кристин нравился этот веселый, пригожий молодой человек, – да он еще и теперь ей нравится. Но чтобы можно было принимать за шутку такие вещи… Нет, этого она не понимала!
Она встречалась с Хафтуром Грэутом на королевских пирах в Нидаросе, и он приставал к ней и там по своему обыкновению. Как-то вечером он повел ее с собой в какую-то светлицу, и Кристин легла вместе с ним на уже постланную постель, стоявшую там. У них дома ей и в голову не пришла бы мысль о подобном поступке – там у них не водилось такого обычая на пирах, чтобы мужчины и женщины разбредались в разные стороны вот так, по двое. Но здесь это делали все, по-видимому, никто не находил в этом ничего непристойного: якобы так принято по рыцарским обычаям в заморских странах! Когда они вошли, на другой кровати лежала фру Элин, жена господина Эрлинга, с каким-то шведским рыцарем; Кристин расслышала, что они говорили об ушной болезни короля… Швед, по-видимому, обрадовался, когда фру Элин пожелала встать и вернуться в оттаяную горницу.
Когда Кристин поняла, что Хафтур самым серьезным образом помышляет о том, о чем он просил у нее, пока они лежали на кровати, болтая между собой, она до такой степени удивилась, что даже не могла ни испугаться, ни по-настоящему рассердиться. Ведь они же оба состоят в браке, у них обоих есть дети от законных супругов. Пожалуй, она никогда не верила всерьез, что такие вещи случаются на самом деле. Даже несмотря на то, что сама делала и пережила… Нет, она думала, что таких вещей не бывает! Хафтур был таким смешливым, таким веселым и баловным… Кристин не могла заставить себя подумать, что он хотел соблазнить ее, – для этого он был слишком несерьезен. Однако он захотел вовлечь Кристин в самый худший грех…
Он слез с кровати, едва лишь Кристин сказала ему, чтобы он уходил, – он вел себя очень смиренно, но казался больше изумленным, чем пристыженным. И спросил, просто не веря ушам своим, действительно ли Кристин думает, что люди женатые никогда не бывают неверны… Но должно же ей быть известно, что немногие мужья могут сказать, что у них не было любовниц. Женщины, пожалуй, чуть получше, но все ж таки…
– Что же, вы верили во все, что проповедуют священники насчет греха и всякого такого, и в те дни, когда были молодой девушкой? – спросил он. – Тогда я не понимаю, Кристин, дочь Лавранса, каким же образом могло случиться, что Эрленд добился от вас своего?..
Он взглянул в лицо Кристин, и взор ее, должно быть, сказал многое, хотя сама она ни за какие блага в мире не заговорила бы с Хафтуром об этом. Потому что в голосе у него прозвенело чистейшее изумление, когда он сказал:
– А я-то думал, что о таких вещах только сочиняют… в песнях!..
* * *
Кристин никому об этом не рассказала, даже Эрленду. Тому нравился Хафтур. И хотя ужасно, что некоторые люди могут быть такими легкомысленными, как Хафтур Грэут, но она словно не чувствовала, что это касалось ее. Впрочем, с тех пор он больше не пытался навязываться ей; теперь он только пристально глядел на нее своими широко открытыми, полными изумления глазами цвета морской воды.
Нет, если Эрленд был легкомыслен, то, во всяком случае, не в этом смысле. «Да и так ли уж он неразумен?» – думала она. Она видела, что люди поражались тому, что он говорил, а потом совещались между собой. Бывало много верного и правильного в замечаниях Эрленда, сына Никулауса. Но только он никогда не понимал того, что другие знатные люди не упускают из виду, – той осторожной трезвости, которая позволяла им следить друг за другом. Эрленд называл это кознями и заливался своим вызывающим смехом, который несколько раздражал людей, но в конце концов их обезоруживал. Те тоже хохотали, хлопали его по плечу и говорили, что ум у Эрленда острый, да неглубокий.
А потом он сводил на нет свои же собственные речи озорными и дерзкими шутками. И люди терпели многое в таком роде от Эрленда. Смутно Кристин догадывалась, – и ее унижало это, – почему все сносили его распущенный язык. Эрленд позволял себя запугать, как только встречался с человеком, твердо державшимся своего мнения, – и даже когда это мнение не могло не казаться ему глупым, он все же отказывался от собственного понимания любого вопроса и лишь прикрывал свое отступление дерзкими речами об этом же человеке. И людям было по нраву, что Эрленд отличался такой трусостью ума, хоть он и был так беспечен насчет собственного благополучия, так жадно стремился к приключениям, так отчаянно влюблялся во всякую опасность, которую можно было встретить силой оружия. В конце концов они могли не тревожиться насчет Эрленда, сына Никулауса.
За год перед тем, поздней зимой, в Нидаросе побывал королевский наместник и привозил с собой малолетнего короля. Кристин присутствовала на большом пиршестве в королевской усадьбе. Спокойно и чинно сидела она в шелковой головной повязке, со своими лучшими украшениями на красном подвенечном платье, среди самых высокородных женщин в собрании. Внимательным взором наблюдала она за поведением своего мужа среди других мужчин, следя за ним, прислушиваясь и размышляя, – как она всегда следила, прислушивалась и размышляла всюду, где бывала с Эрлендом и где замечала, что люди говорят об Эрленде.
Кое-что она поняла. Господин Эрлинг, сын Видкюна, хотел приложить все силы, чтобы укрепить власть норвежского государства на севере до Гандвикского моря, защищать и охранять Холугаланд. Но советники и рыцари выступали против него и не желали идти ни на какое стоящее предприятие. Сам архиепископ и священники его епархии ничего не имели против того, чтобы оказать денежную поддержку, – это ей было известно от Гюннюльфа, – но зато все другие церковники по всей стране противились этому, хотя дело касалось войны с Божьими недругами, еретиками и язычниками. И знатные люди тоже работали против наместника – во всяком случае, здесь, в Трондхеймской области. Они привыкли не очень-то обращать внимание на слова книги законов и на права короны, и им не нравилось, что господин Эрлинг во всем этом так решительно действует в духе своего покойного родича, короля Хокона. Однако, – насколько понимала теперь Кристин, – Эрленд вовсе поэтому не желал, чтобы наместник короля находил ему применение сообразно своим замыслам. У Эрленда все объяснюсь лишь тем, что важное и чинное обхождение Эрлинга надоело ему, и он в отместку понемножку насмехался над своим могущественным родичем.
