— Смерть Коровину! Смерть Коровину! — закаркала ворона с плеча колдуньи, стоявшей на крыше меркульевского хорома.
Боров вцепился в пьяного обидчика, начал рвать его клыками. Илья вскочил, оголил клинок и рубанул по свинье. Хряк развалился на две равные части. Марья Телегина видела, как знахарка обернулась вороной и улетела. Стешка Монахова клялась позднее, что колдунья превратилась в чёрную кошку. Ермошка заметил, как бабка скатилась по жерди, приставленной наклонно с крапивного торца.
— Смерть Коровину! Смерть Коровину! — металась весь вечер по станице ворона.
Меркульев и Лаврентий не видели того, что происходило за калиткой и забором. Правда, шум услышали непонятный...
Олеська, Дуня, Глашка и Федоска спали на сеновале под тулупами, хотя ночи осенние были холодными. Меркульев и Лаврентий поели студня, отрезвели.
— Уложила бы детей на полати, простынут, — глянул на Дарью атаман.
— Пущай до снега спят на сеновале, здоровше станут.
— Избу для гостя обиходили?
— Убрали, вымыли. Надушили травами, истопили печь.
— Таракана для счастья запустили?
— Запустили.
Лаврентий понял, что его не убьют, что он почти завоевал Яик. Слезы хлынули слабые. Но выпил еще чарку — успокоился.
— А как моя икона с пресвятой богоматерью? — показал Меркульев на лик Аксиньи с Гринькой.
— Истинно богородица! — перекрестился Лаврентий.
— Она писана с немужней казачки.
— В каждой из жен может повториться лик богоматери.
— Но казачку застрелили из жалости.
— Тем священнее и таинственнее икона.
— А сыночка этой мученицы съела свинья.
— Да утвердится сим многострадальность и величие веры!
— Я жертвую эту богородицу с окладом для храма, — расщедрился Меркульев.
— Видит бог: это самый дорогой для меня сегодня Эдарок! — поклонился отец Лаврентий.
— Гром и молния в простоквашу!
— Ты чо вытворяешь, Грунька?
— Спать тебя укладываю, разболокаю.
— Мы много выпили с отцом Лаврентием.
— Кто-то с крыльца упал, я сама видела. А Илья Коровин саблей зарубил свинью знахаркину. И волка убил, и козу разорвал!
— Какую козу?
— С рогами которая...
— Ежли с рогами, то я ее где-то видел...
— А мне жить не можно без тебя, Хорунжий.
— Глупая, что ты делаешь?
— Целую в уста, ласкаю.
— Уйди, дуреха рыжая.
— Убей, а не уйду!
— Грунька, не искушай! Не ввергай в грех!
— Я тебя жалею.
— Катись кобыле под хвост!
— Так не можно.
— Можнучи.
— Пшла вон!
— Пошто меня выбросил, яко кошку? Отвори дверь!
— Не открою! Не жди, Грунька!
— Пусти, Хорунжий.
— Я сплю...
— Ежели спишь, пошто разговариваешь?
— Отстань.
— Не отлипну!
— Я же сказал, Грунька: пошла в задницу!
«Зажарит ведьма сердце петуха — и загорятся ночью в поле копны, луна кроваво в море упадет. Война жестокая начнется. Острите сабли, казаки!
Зажарит ведьма сердце петуха — простонет в ковылях сраженный воин. И конь заржет, заплачет чаровница. Война жестокая начнется. Острите сабли, казаки! За веру верную! Острите сабли, казаки!
Зажарит ведьма сердце петуха — и пролетят полки огнем и бурей. И хищно будут коршуны кружиться. Война жестокая начнется. Острите сабли, казаки! За землю русскую! Острите сабли, казаки!..»
Гуслярицу сию пели на Яике в застольях хмельных и в походах утруднительных. И сотни лет ходила по земле и воде дрожь от низкого гуда и кровавого смысла воинственных, угрозных и величественных по духу завываний. Звучала эта казачья молитва и сейчас на челнах Нечая, в море Хвалынском. Двести парусников скользили по соленой и зыбкой бездне на закат солнца. Свирепые волны бились о низкие борта челнов, окатывали казаков брызгами. И за каждым валом разевало море пасть...
— Зажарит ведьма сердце петуха! — зачинал в десятый раз отважный Нечай.
— Простонет в ковылях сраженный воин! — подхватывал трубно Касьян Людоед.
— И конь заржет! — возвышал медно голос Трифон Страхолюдный.
— Заплачет чаровница! — звенел Ермошка, как в кузне.
— Война, жестокая начнется! — ревел по-звериному Богдан Обдирала.
— Острите сабли, казаки! — неистово призывал Илья Коровин.
— За землю русскую! — властно объединял всех Остап Сорока.
И содрогалось море от казачьего гортанного стона, зова и клятвенного рыка. И рушилось басурманское господство над городами побережий.
А вода пучины осенью ледениста, пронзителен холодный ветер. Облака клубятся устрашительно, падают клочьями на пенные гребни. И не поймешь: где небо, где море. Качается кругом одна смертельная бездна. Хлопали и надувались под буревеем рогожные казацкие паруса.
Все войско Нечай разделил на пять куреней, в каждом отряде по сорок челнов-чаек со своим отважным атаманом. Первую ватагу под белым полотняным парусом вел сам Нечай. Вторую возглавлял Илья Коровин. Третьей правил Остап Сорока. Четвертой — Ерема Голодранец, пятой — Демьян Задира. Наиболее сильной и хорошо вооруженной была парусная стая Ильи Коровина. И не понимал почти никто, почему пошли в набег с Нечаем домовитые казаки: братья Яковлевы, Сергунь Ветров, Андриян Шаленков, Тимофей Смеющев, Василь Скворцов. Пристали к походу расстрига Овсей и толмач Охрим. Но без них и жить невозможно. За Ермошку хлопотал Меркульев. Не хотел брать мальчишку на челны Нечай. Илья Коровин от него тоже отказался. Все сделал атаман...
— Какой он добрый и хороший! И почему я думал худо о Меркульеве? Я его проклинал, словами обзывал ругательными за спущенных с цепи кобелей. А он не разрешил взять в поход Прокопку Телегина, Вошку Белоносова и других отроков. Одного меня, Ермошку, выделил и возвысил атаман. Да я в ноги должен кланяться всю жизнь Меркульеву!
«Чтоб тебе там голову оторвало! Чтоб тебя поглотила бездна! Чтоб тебя взяли в полон и приковали гребцом на галеру!» — думал Меркульев, провожая Ермошку в набег.
Не все жаждали в морском походе токмо добычи и боя. Охрим затаенно искал смерти. Все казаки в его возрасте ищут красной погибели.
— В жизни важно вовремя родиться и вовремя умереть! — говаривал толмач.
Но не старость немощная толкала Охрима к смерти. Всю жизнь терпели крушение его замыслы, желания. Республикия была его сном. И не просто управление, выборная власть. А республикия без золота, без богатых и бедных, без унижений и зла. Силантий Собакин был учеником и последователем Охрима. При своем атаманстве он внедрял равенство, отбирал богатство у домовитых казаков. Он делал все, как советовал ему толмач. И начали мереть на Яике от голода и разрухи... Силантия вздернули на дыбу, били жестоко. Бесславно закончилось его атаманство. Охрим остался тогда в стороне.
— Ты родился раньше своего времени! — усмехнулся Меркульев.
Но казаки не ограничивались насмешками. Телегин, Коровин и другие домовитые коренники Яика при каждом удобном случае били Охрима. То ткнут ликом в лужу, то в коровий кал, то просто плюнут на лысину. Как толмач он не был нужен здесь, в ордынской глуши. Язык хайсаков, кызылбашей и башкирцев знал каждый второй казак. А разные флорентийцы, немцы, ляхи и гишпанцы в полон на Яик не попадали. Лишним и ненужным был Охрим. Но бог не давал ему смерти в боях и набегах, хотя он лез часто прямо в огонь, под стрелы и сабли.
— Может, повезет ему на энтот раз — погибнет! — глянул Нечай на толмача.
Ильи Коровина и его ватаги Нечай не боялся, хотя понимал, почему они пошли в набег. Ох, уж этот хитрый Меркульев! Мир ему нужен с Московией. Потому и не позволяет он нападать на Астрахань. Шинкарь Соломон более отважен по-казацки: обещал десять тысяч золотых за разор кораблей и учугов астраханского купца Гурьева. Но Нечай сам себе на уме. Да и не было у него намерения набрасываться на Астрахань. Он вышел в море разбоем на купецкие корабли. Надеялся молодой атаман, что не разгадают его коварства. Челны ринулись на охоту за четыре седмины до зимы — на Грязниху (14 (27) октября). В такую студь осеннюю не могли ждать купцы наскока на воде. Летом теплым обычно озоруют казаки. И все богатые караваны из Дербента, Астрахани и других торговых городов шли под парусами ранней весной и в предзимье. В эту пору купцы, шах и султан отваживались пускать корабли без охраны. На это именно и надеялся Нечай. Помрут, правда, многие казаки от простуды. Захлестывает порой челны холодной водой, беспрерывно осеивает брызгами. Но уж кто выживет, кто столкнется с удачей, тот будет богатым.
— Одарю Кланьку дорогими серьгами, мотком алого шелка, шалью персидской! — усладительно думал Нечай.
Вспомнил он, что не простился с суженой, обидел. Не можно так поступать. Девка себя блюдет в чистоте и порядочности. К ней надобно относиться уважительно. В станице церковь скоро поставят. Обвенчаться можно с Кланькой. Да, все бабы и девки в казацком городке постоянны. Из баб одна Зойка Поганкина срамна. А из девок одну токмо Мокридушку Суедову испортили парни энтим летом на сенокосе. Так она сама напросилась, горела желанием. Даже говорила при всех не единожды:
