Подивился Савватий моему ответу, да и отстал от меня с поучениями своими.
Пошла моя книга по людям: мы с монахами сделали пять списков, да послали слуг раздать кое-кому. Нынче по Москве, да и по всей Русии, гуляют возмутительные грамотки и книжки, и везде народ против поляков возмущается.
Более всех пишет грамот Гермоген патриарх. Поляки-то испугались народного роптания и выпустили патриарха из-под стражи. А он и давай грамоты писать и тайно их рассылать. Я видел одну: в ней указуется, что крест мы целовали Владиславу лишь на том, что он светом истинной веры осияется. А ежели не осияется, то он не государь нам. И он, святейший Гермоген, нас от крестного целования освобождает, и благословляет стоять до смерти против безбожных.
И помалу начинает уже подниматься земля русская. Прокофий Ляпунов, воевода рязанский, еще в декабре слал боярам московским такую нешуточную грамоту: «Мы, дескать, здесь у нас в Рязани собирались всей землею Рязанской в совет. И в совете всей земли Рязанской положили, что вы, бояре, изменники. Говорили нам одно, а видим другое: вместо королевича крещеного нами некрещеные латины управляют. А грабят нас безбожно, разоряют наши города и села рязанские. И в Божьих храмах, ругаясь над нами, справляют нужду. Ради такого бесчестия положили мы всем нам, рязанским людям, совокупно идти против польских и литовских людей, и биться до смерти, пока все они не выйдут отселева прочь. А вам бы, боярам, поиметь совесть и перестать бы им потворствовать. Потому что, если так и впредь пойдет, то они не только веру нашу изведут, но и всех нас заставят носить хохлы».
Собрал Ляпунов войско и из всех рязанских городв и сел повыгнал польских людей. И скоро хочет на Москву идти, как только из других земель ополчения подоспеют.
Приманил Ляпунов на свою сторону все бывшее воровское калужское войско, с двумя главнейшими воеводами, что прежде вору служили. Первый — князь Дмитрий Трубецкой, он сейчас в Калуге с воровскими дворянами и детьми боярскими. Второй — атаман Ивашко Заруцкий, который ныне в Туле сидит со своими разбойниками, донскими казаками.
И вот теперь все это развеселое воинство, люди бесстыдные, в воровстве закосневшие, порешили за правое дело встать, за веру и Российское государство. Дело достойное удивления! Видать, некому больше отечество спасать. Однако есть еще и большее диво: Маринка Мнишкова, сказывают, по смерти мужа своего, царика ложного Димитрия, сочеталась с Заруцким безбожным браком и теперь при нем состоит в Туле. А себя она по-прежнему велит царицей величать. Да еще сын у ней народился — ворёнок, Иван Димитриевич. Наследник, стало быть.
Ходили мы с Настёнкой к Пречистой Соборной послушать честных молебнов, да на патриарха поглядеть. А народу было в храме немного: боятся людишки подходить к патриарху, опасаются, как бы не попасть в список Федьки Андронова.
А святейший Гермоген по храму похаживал, да проходя мимо меня замешкался и шепнул тихим шепотом:
— Писать не могу, поляки бумагу побрали, да дворовых людей всех отняли. Скажи троицким людям: пусть они пишут.
Я от таких патриарших слов ощутил в себе великое побуждение и говорю Настёнке:
— Слыхала? Мне теперь с этой вестью надобно в Троицу поспешать. И ты со мной поезжай. Там и обвенчаемся. А оттуда прямо в Горбатово.
— Ох, Данилка, опять ты за свое. Мал ты еще жениться. Не поеду я никуда, мне и тут хорошо. И что ты ко мне пристал? Я уж тебе сколько раз отказывала, а ты точно клещ впился. Может, я и вовсе за тебя замуж не хочу.
— Дура ты, — говорю, — упрямая! Вот начнут поляки русских людей на Москве бить, и до вас доберутся. Тогда пожалеешь, да поздно будет. А мне-то, по правде сказать, тоже до тебя никакого дела нет. Пропади ты пропадом. Плевать я на тебя хотел. Один в Троицу поеду. Стало быть, не люб я тебе? А может, ты, Настасья, теперь с лысыми гуляешь?
Слово за слово, поругались мы с Настёнкой накрепко. И пошел я домой на Троицкое подворье. Поеду завтра в Троицу и сюда не вернусь.
Хоть и дура, а все же жаль ее здесь на погибель оставлять. Не поехал я покамест в Троицу, а послали мы туда сына боярского Якова Алеханова. Подожду, погляжу, что дальше будет. А то ведь, если грянет беда, кто ее, дуру, вызволит? Но сам я к ней отнюдь больше не поеду.
Сегодня видел на Мясницкой, как москвичи поляков задирали.
— Скоро, — говорили, — собаки вас отселева за хохлы потащат.
А польская стража знай себе едет, словно не слышит. Но был с поляками какой-то русский изменник, он сказал:
— Вольно вам ругаться. Начальники не велели вас трогать — молите Бога за пана Гонсевского и бояр. А попробуйте мятеж учинить, тогда увидите, кем будут собаки насыщаться. Оружия-то у вас нету.
— А мы вас шапками закидаем! Вас мало, а нас будет тысяч семьсот! Убирайтесь в свою Литву!
Прознали московские люди о рязанском ополчении, вот и осмелели. А изменники бояре убоялись Ляпунова, что он придет и воздаст им по делам их за все подлости. И послали украинских литовских казаков воевать рязанскую землю. Теперь нам бояре врут, что те черкасы повсюду побивают мятежников, и Рязань скоро возьмут. Да только никто боярам не верит.
А в торжище люди говорят: дескать, Ляпунов у поляков город Пронск отнял, а черкасы пришли и в том Пронске Ляпунова осадили. Но тут другой верный воевода, князь Дмитрий Пожарский, вышел из своего Зарайска и Ляпунова из осады вызволил. А черкасы тогда пошли брать Зарайск, по Пожарский их оттуда прогнал. И черкасы все разбежались. Теперь, говорят, пойдет Ляпунов скоро Москву свободить.
Послали мы Спирю Булаву в купилище хлебное на Болото, в Заречье, овса купить. Совсем немного времени миновало — влетает наш Спирька обратно, лицом багрян, глаза навыкат, руками машет и кричит:
— На Болоте хохлы наших бьют!
— Врешь! Неужто бьют? За что?
— Не знаю: сам не видал, люди сказывали: так я с полпути назад поворотил.
— Что ж ты, не мог толком разведать?
— Я разведаю, — сказал я. — А вы затворитесь покрепче и наружу не ходите, пока я не вернусь.
Вскочил я на нашего аргамака белого с пятном на боку (для него-то и овес был надобен) и поскакал борзо на Пожар, оттуда на реку, а по реке к Болотному торжищу. И еще не доехал я до Болота, как уже всё доподлинно сведал от людей.
Что пришел поляк в купилище купить четверть овса. Да присмотрелся, почем русские покупают, и видит, что дают за бочку рубль. И хотел он купить тою же ценою. А торговый мужик увидал хохла и назвал цену вдвое.
— Зачем товар дорожишь? — осерчал хохол. — Люди у тебя по рублю покупали, а ты с меня по два дерешь. Не убавишь ты цену — я пойду и там куплю, где люди по закону продадут.
— Ступай, поищи, — говорит мужик. — Я с тобой насилу не торгую. А только ляхам на этом базаре не покупать дешевле.
Поляк пуще разгневался.
— Как смеешь грабить меня? Разве мы не одному государю служим?
— А зачем твой государь король, старая собака, нам до сего дня своего щенка не прислал, как было уговорено? А теперь он уж нам не надобен. И вам бы всем, хохлам, идти отсюда вон, пока живы.
Тут поляк выхватил саблю, а мужик прочь побежал, жалобным криком на помощь призывая. Тогда повыскочили из лавок московские люди, числом до сорока, и к поляку кинулись. Теперь уже и сам он с воплями предался постыдному бегству. А тут подоспели другие поляки. И составилось мордобитие.
Сведав все это, я приехал сам на Болото, и увидел: прискакали конные роты и дерущихся разняли. И сам Александр Гонсевский по торжищу разъезжает и народ увещевает. Я поближе втерся и стал слушать.
— Что же вы, милые друзья, бунтуете? Разве забыли свое крестное целование?
Гонсевский русскому языку навычен. Вдруг заметил я среди собравшегося народа не кого-нибудь, а саму Настасью Федорову, упрямую и глупую девицу. Спешился я, и, коня в поводу ведя, подошел к ней.
— Челом, — говорю. — Какие вести? Здоровы ли ляхи, что в вашем монастыре стоят?
Гонсевский меж тем вещает:
— Не надейтесь на ваше множество! Нас немного, но мы такие здоровые молодцы и бесстрашные воины: вашим великим ратям случалось от малых польских отрядов в поле бегать.
— Подлец ты, Данило, — говорит Настёнка. — Как только мог твой поганый язык повернуться, такое на меня возвести, что я с хохлами гуляю. Я тебя теперь вовек не прощу.
Гонсевский говорит:
— А у королевича были в Литве дела неотложные, потому он к вам долго не ехал. Но теперь уже скоро приедет, и всех мятежников сурово покарает. И не ждите тогда прощения!
Настёнка заплакала, а мне жаль ее стало.
— Ладно уж, — говорю. — Зачем старое поминать? Ты меня прости, я сказал не поразмыслив. Но ведь и ты меня обидела: малым возрастом попрекала, замуж за меня идти отказывалась, да еще щенком обзывала.
