Эммануил Флисфиш - Кантонисты

Вернемся, однако, к будущим кантонистам, шагающим по просторам России, к школам, в которых они будут воспитываться. После долгих месяцев лишений и страданий, пока продолжался тысячеверстовый поход, малыши, наконец, прибывали в школу. Прибывала половина. Не выдержав испытаний, они погибали в пути, и холмики могил, как вехи, указывали путь их следования. Но тяготы похода — это лишь незначительный этап великого мученичества. Положение становилось особенно мучительным и невыносимым на местах. Трагедия достигала своего апогея в стенах кантонистских школ, где дети стали полной собственностью школьного военного начальства. Культурный же уровень этого начальства, даже помимо его отношения к «проклятым жиденятам», был самый низкий. Это были грубые и жестокие пьяницы, которых военная среда выбросила из своих рядов.

...Вот в кантонистскую школу прибыла очередная партия мальчиков. Их немедленно изолировали, к ним не допускали еврейских солдат из здешних, загоняли в холодную комнату. Там они валялись на голом полу, стучали зубами от холода и плакали почти целые сутки. Наутро явится к ним начальник, за ним несут в мисках щи, кашу и хлеб, а заодно и пучки розог.

Начинался, примерно, такой разговор:

— Что это за мальчики? — спрашивает начальник.

— Жиды, — отвечает фельдфебель.

— Как жиды, — закричит тот, — откуда они взялись? Жиды Богом прокляты, они продали Христа.

Дети, конечно, перепугаются, а ему только этого и надо.

— Эй, ты, поди сюда, — позовет он кого-нибудь из мальчиков. — Кто ты — еврей? А, еврей, ну, хорошо. Я люблю евреев. Сам был евреем, крестился таким же маленьким как ты и вот теперь стал полковником. Видите, какие на мне эполеты? Из чистого золота. Креститесь, и вы будете полковниками и тоже будете носить золотые эполеты. — Желаешь креститься, а? — обращается он к одному из мальчиков.

Тот молчит.

— Выбирай любое: говори «желаю» и иди вон в угол обедать, или, если не хочешь — раздевайся, запорю.

Голод мучит, розги еще страшней, ну и отвечает «желаю», и идет в угол покушать. А кого ни страх, ни голод не берут, тех морят голодом, в гроб вгоняют. Крещеные мальчики нескоро усвоили молитвы, да и не отзывались на свои новые имена. Иной непонятливый не одну сотню розог получит, пока заучит свое русское имя.

Некоторые начальники школ оставили после себя печальную память, и долго кантонисты вспоминали их с содроганием. К таким принадлежал и батальонный командир города Архангельска полковник Дьяконов.

Однажды он заявил перед всем батальоном, пока будет жить, ни один не выйдет из вверенной ему школы евреем. И он сдержал слово. Свое намерение Дьяконов выполнял через крещеного унтер-офицера Гулевича следующим образом. Каждый вечер, когда нужно было ложиться спать, Гулевич располагался на своей кровати, подзывал к себе несколько мальчиков и приказывал им становиться возле кровати на колени, затем начинал их увещевать и доказывать изречениями из Священного писания, что евреи заблуждаются и что истинный спаситель есть Иисус Христос. Затем угрозами добивался их согласия креститься. Кто тут же соглашался, того Гулевич отпускал спать, и на следующий день желающим принять православие выдавали новое обмундирование и лишний кусок хлеба. Упорствующих Гулевич держал всю ночь на коленях около своей кровати, а на другой день их лишали хлеба, к ним придирались, и по всякому поводу пороли. А так как мучения продолжались изо дня в день, то всякое сопротивление в конце концов было сломлено и они соглашались принять православие. Правда, старшие кантонисты, в возрасте 12—15 лет, дольше сопротивлялись, зато их больше пороли.

Время от времени становилось известно, что тот или иной упорствующий кантонист умирает от тяжких побоев. Однако со временем весь батальон Дьяконова был окрещен, за исключением одного юноши. Он упорствовал, и за это его ежедневно перед обедом клали на скамью, давали по 100 и более розог. Струйки крови стекали на пол, а юноша только охал. После сечения его отправляли в лазарет, залечат раны и опять секут. Звали этого юношу Берко Финкельштейн. Но о нем пойдет речь дальше.

В конце 1854 года партия архангельских кантонистов, достигших 18-ти лет, была отправлена в Петербург для распределения по войскам и была на высочайшем смотру в присутствии императора. При обычном опросе о претензиях многие жаловались на насильственное совращение в православие. За эту дерзкую жалобу партию арестовали и всех приговорили к жестокому наказанию: прогнать каждого сквозь строй через 3 тысячи человек.

Если бы приговор был приведен в исполнение, все, конечно, были бы перебиты насмерть, но 19 февраля 1855 года Николай I скончался, наказание было отменено, и только жаловавшихся разослали в сибирские гарнизонные батальоны.

Однако жалоба новоиспеченных христиан не осталась без последствий. В скором времени из Петербурга в Архангельск приехал какой-то генерал, опрашивал всех и выяснял, правда ли, что еврейских мальчиков принуждали креститься. После отъезда генерала, Дьяконова потребовали в Петербург «для объяснений», но он, не успев собраться в путь, внезапно умер.

К вечеру фельдфебель приказал зажечь перед иконами лампадки и объявил о кончине командира школы. Все кантонисты, бывшие в камерах, от радости чуть головы себе не разбили, бросаясь зажигать лампадки. Хоронили Дьяконова в трескучий мороз, держали всех на площади более 3-х часов, от холода окоченели, но для кантонистов, особенно евреев, это был праздник.

Эпоха ловли мальчиков и сдача их в кантонисты, суровая дисциплина и бесчеловечные наказания, гибель огромного количества детей оставила в народной памяти тяжкие воспоминания. Жизнь той эпохи отражена в народном творчестве, в песнях которые пережили события и сохранили для потомства печальную повесть о кантонистах, ловцах и пойманниках.

Трагизм положения усугублялся еще тем, что порою отдавали единственных сыновей одиноких вдов. Элементарная справедливость попиралась на виду у всех.

Повествует народная песня:

«Льются по улицам потоки слез, льются потоки детской крови, —

Младенцев одевают в солдатские шинели, наши же кагальные заправилы помогают сдавать их в рекруты»

Жалуется в песне еврейский кантонист:

«Лучше в землю глубоко быть зарытым, чем носить меч».

Плачет мать, обращаясь к кагальным дельцам.

«У меня единственный сын, а вы приписали его к четырем несуществующим братьям, чтобы отдать его в солдаты».

В другой песне поется:

«Хожу я по улице,

И у меня требуют паспорт.

Паспорт свой я потерял,

и вот меня ведут в прием».

Есть песни, где рекрут трогательно прощается с родными и близкими и посылает грозные проклятия в адрес катальных воротил, отдавших его в рекруты.

Песни прощания проникнуты безысходным горем, вполне естественным у людей, порвавших навсегда связь с родиной, с родителями, с традициями, в которых воспитывались.

«Прощайте, сестры и братья!

Бог знает, встретимся ли мы когда-нибудь!»

В другой песне малолетний новобранец, сопоставляя то, чем он жил до сих пор с предстоящим ему в будущем, рисует свое детское горе в следующих характерных словах:

«Видно, расстаться мне с Химушем, Раши[7]

Буду питаться солдатскою кашей,

Буду носить нееврейское платье

В хедер уж мне не ходить для занятий».

В другой песне поется:

«Нам бреют бороды, стригут пейсы, нас заставляют нарушать святость субботы и праздников».

Если иметь в виду образ жизни евреев того времени, то станет понятным сколько трагизма заключается даже в самых наивных из рекрутских жалоб. В одной из песен мать, убитая горем, провожает своего малютку-сына. Не скрывая ожидающие его на чужбине горькие испытания, она обращается к нему с единственной просьбой: «Сын мой, что бы с тобой ни сделали, не изменяй своему народу, останься евреем».

В песнях того времени отражена и эпоха Николая I в целом. Из-за усиления репрессивного законодательства против евреев, их бесправие стало чудовищным. Народ, сталкиваясь в повседневной жизни с правительственными мероприятиями, приходил к неутешительным выводам, а потому проводит в песнях ту мысль, что, заглядывая в будущее, он испытывает мрачное предчувствие.

Что же касается правительства, то оно считало рекрутскую повинность величайшим благом для евреев. «Рекрутский набор, — читаем мы в журнале министерства внутренних дел № 14 за 1846 год, — есть благодеяние для еврейского народа. Сколько праздных и бедных жидов, поступивших на службу, теперь сыты, одеты и укрыты от холода и сырости! А народ не чувствует этого благодеяния и слагает про рекрутчину грустнейшие из своих песен».

Пробыв в школах 6—8 лет, евреи-кантонисты, когда им минуло 18, поступали в войсковые части, но в некоторые полки им был закрыт доступ. Не перешедших в православие не принимали в учебные карабинерные полки, ни в саперные. Они не назначались в пограничную службу, в морское ведомство, в жандармские команды. И даже те, которые приняли православие, не назначались в Варшавские и Кавказские округа; их не определяли в полки и команды, находившиеся на постое в губерниях, где жили приписавшиеся евреи. Евреев не определяли и в медицинские школы. В 1848 году указом было разрешено назначать в писаря кантонистов-евреев, обратившихся в православие «не прежде, как по прошествии пяти лет после принятия православной веры и по удостоверении в совершенном утверждении в иной».