– С кем?
– А с этими твоими сыновьями и дочерьми.
– Да не с моими… Глупый! у тебя их будет столько.
– Не хочу… Не нужно… Я их всех передушу как котят.
Карлус невольно усмехнулся:
– Ишь ты какой!.. Они еще и не родились, а он их душить хочет.
– Все равно, что не родились! – бессмысленно проговорил Дирих.
– Так как же с тобой быть? – спросил, наконец, Карлус. – Что же я скажу цесаревне?.. Стало быть, силком мы тебя будем венчать, свяжем да и повезем в церковь… Ведь это негоже. Ведь это срам будет.
– Я утоплюсь! – отрезал Дирих.
– Ну, вот! Утоплюсь… То всех резать собирался, а теперь топиться. А ты подумай-ка. Подумай-ка обо всем, что я тебе говорил. Может, Бог даст, раздумаешь да и согласишься. И отчего бы тебе не жениться на невесте, которую разыскала сама цесаревна?.. Какие причины?
– А Трина?.. – выговорил вдруг громко и отчаянным голосом Дирих.
– Трина… Заладил про свою Трину. Ты должен о ней забыть, как если бы она никогда и на свете не жила. Да ведь и эта Сабурова – Катерина, стало быть, Трина. Вот в утешение себе и зови ее Триной. Оно будто все то же и будет.
– Нет, не то же. То одна Трина, а это другая Трина.
– Все одно. Зато энта мужичка, а эта дворянка. Ты вот подумай и мне ответ дай, а я доложу цесаревне.
С этого дня в продолжение целой недели Карлус, а в особенности Софья и ее брат Антон, ежедневно уговаривали дядю, стараясь то лаской, то угрозой выманить у него согласие.
Женитьбу эту придумала вся родня, чтобы сбыть с рук своего арестанта на руки в семью Сабуровых и браком этим пресечь возможность новых попыток к бегству.
Наконец, однажды Марья Скавронская уговорила Федора Самойловича. Целый вечер проплакал он, как малый ребенок, затем заявил желание видеться с ксендзом. За неимением такового в городе позвали в дом пастора, человека уже пожилого и почтенного.
Федор Самойлович исповедался и причастился, готовясь к женитьбе как якобы к смерти. Ему не перечили.
Вернувшись из церкви, Федор Самойлович заговорил совсем другим голосом, тихим и грустным. Он объявил, не то шутя, не то серьезно, причем губы его улыбались, а на глазах стояли слезы:
– Дирих Сковоротский помер! Нет его на свете… А граф Федор Самойлович женится и зовет вас к себе на свадьбу.
Вся родня не знала, смеяться ли словам этим или тревожиться. Балуется ли Федор Самойлович, или разум у него стал мешаться. В действительности не было ни того, ни другого. Разум его просветлел… И Федор Самойлович не шутил, говоря, что Дирих умер. Он похоронил в себе чувства к любимой женщине, которая изменила ему, и решил поэтому, что Дирих уже не существует якобы на свете, а теперь надо быть графом Скавронским, мужем госпожи Сабуровой.
Скоро была справлена свадьба, на которой присутствовала многочисленная родня невесты. Все прошло порядливо и богато. На свадьбе обещала быть сама цесаревна Елизавета, но не явилась по нездоровью. Зато было много сановников и богатых дворян.
В толпе народа, затеснившей со всех сторон паперть и наполнявшей соседние улицы, чтобы поглазеть на золотые кареты и чудных коней свадебного поезда, бежала молвь одна и та же по всем устам:
– Ну, уж не позавидуешь невесте!.. Этакого белоглазого да белобрысого в мужья получить! – говорили одни.
– Ну, уж не позавидуешь жениху… Этакую дурную да старую жену получить! – говорили другие.
– Ну, уж и сам-то хорош! – прибавлялось к этому.
– Да и сама-то тоже хороша! – прибавлялось еще.
Разумеется, молодые супруги поселились в отдельном доме со своим штатом дворовых. Но в доме этом через несколько дней уже стало очень людно: была целая куча господ, распоряжавшихся всем имуществом. Все это была родня молодой супруги.
Цесаревна, выбирая невесту для графа Федора Скавронского, которому предполагалось дать большие средства вотчинами и деньгами, одновременно пристроила целое семейство обедневших дворян, которому она покровительствовала.
Разумеется, при таком хозяине, каким стал граф Федор Самойлович, мог легко забрать власть в руки и в доме, и в вотчинах всякий, кто бы ни пожелал. Впрочем, с главным членом семьи, графом, все Сабуровы и их прихлебатели обращались вежливо и ласково, величая его и дядюшкой, и дедушкой, и сиятельством… И понемножку прежний ямщик Дирих, прежний страстный обожатель Трины, почувствовал себя более или менее счастливым.
Эта обстановка тяготила его менее, нежели жизнь в Крюйсовом доме. Имя Трины стало для него теперь символом чего-то давнишнего, но безвозвратно потерянного, как молодость…
«Видно, так Бог судил! – думалось графу Федору Скавронскому. – Но на том свете Трина ответ даст за меня!»
Так прошло более месяца со смерти царицы. Был уже конец июня, а в Крюйсовом доме не было ничего нового. Все обитатели жили в ожидании дальнейшей своей судьбы. Более всех, конечно, волновалась Яункундзе.
Наконец, однажды, к ее великой радости, за ней приехала карета от князя Меншикова: он просил ее к себе.
Софья быстро собралась и еще быстрее покатила по зеленеющему берегу широкой Невы. В конце Галерной улицы она оставила экипаж, прошла пешком, пересела в лодку, ее ожидавшую, и быстро переехала Неву.
На берегу Васильевского острова ее ждал другой экипаж, который помчал ее далее, во дворец князя, где с кончины царицы имел пребывание и сам отрок-император.
Князь Меншиков уже давно озаботился, чтобы его царственный птенец был ближе к нему, под его ежечасным неусыпным надзором. Здесь же жил приставленный к нему учителем и опекуном хитроумный немец Остерман. Сюда, во дворец князя Меншикова, должен был являться всякий, желающий представиться молодому государю.
Меншиков принял Софью Карловну так же ласково, как и прежде, но сразу должен был опечалить свою любимицу.
– Плохи твои дела, Софья Карлусовна, – сказал он. – Вернулись мои молодцы из твоей деревушки, из твоих краев, и никакого Цуберки. Так ли сказал я?..
– Так! – воскликнула Софья.
– Ну, никакого Цуберки не нашли. Молодцы эти не глупые, поняли, что поручение мое важное, и, желая получить награду, перешарили весь край. Они разузнавали все, что могли, расспросили всех, кто им ни попадался, и помещиков, и ксендзов. И вот узнали они, что любезный твой после твоего отъезда из Риги в Петербург содержался у Репнина в остроге, потом был выпущен на свободу и вернулся в твою деревушку… Как ты зовешь ее?
– Дохабен.
– Ну, да. Так оно и стоит в донесении. Вернулся он в Дохабен, опять принялся за свое дело, пасть стадо, а затем, с полгода тому назад, а кто говорит – не более как месяца с два распрощался он со всеми и исчез. Одни сказывают, что ушел в Польшу, другие уверяют, что будто в немецкие земли, да кто говорит… Только ты не пугайся!.. Говорят, что будто погрозился он покончить с собою – удавиться альбы утопиться.
Софья изменилась в лице.
– Вот ты и перепугалась, а напрасно. Этому я не верю, не верю. Да и есть у меня и другие вести из иного места, что твой возлюбленный болтается около Риги. Может, надеется тебя там увидеть. Но ты вот теперь о чем посуди. Что. ж нам делать? Надо ведь ждать, надо опять искать… Стало быть, надо по-прежнему тянуть и обманывать старого Сапегу. А уж как будет невтерпеж ему – тогда мы с ним просто покончим, по хохлацкому обычаю: пошлем ему арбуз. Целый воз арбузов.
И Меншиков начал смеяться, но Софья сидела задумчивая и печальная.
– Развеселися, графинюшка. Рано ли, поздно ли обещаю тебе устроить все так же хорошо, как ты помогла мне устроить мои дела… Ну, пока, прощай! На сих днях пошлю я опять с полдюжины гонцов в Литву и Польшу. А как они вернутся, так опять за тобой пришлю. А с Сапегами ты старайся видаться реже.
– Да я и так менее раза в неделю видаю их, – отозвалась Софья.
– Ну, вот… Иной раз, когда приедет кто из них к вам, то скажися хворой, в постели, а когда придется повидаться – то веди себя так: ни шатко ни валко, ни ласково, ни сердито… Мне, мол, все равно, что ни будь. Нечего теперь нам с ними очень опасливо обходиться. Старик мне больше уже не страшен; камешек свой, про который я тебе сказывал, он из-за пазухи уже вынимал, им в меня целился. Да не утерпел, старый, уж выпустил из рук, не попал в голову, как метил, и промахнулся мимо. Я старику простить этого не могу. Поэтому мы с тобою еще некоторое время с ним будем по-старому в женихи и невесты играть, а потом и плюнем на него… Ну, вот и все. Прощай!
После этого посещения князя Софья снова прожила более месяца в Крюйсовом доме, но за все время не более двух раз виделась со своим нареченным женихом. Сапеги действовали тоже как-то двусмысленно…
Молодой граф, более чем когда-либо, не нравился Софье Карловне. И прежде он отталкивал невесту своим пренебрежительным, высокомерным отношением к ней. Теперь же он резко и не стесняясь нимало смеялся насчет своей странной судьбы, что ему, магнату, приходится жениться на простой крестьянке.
