Сидящие рядом Соймонов, только что возведённый в чин обер-прокурора за успешное возвращение с Кубани калмыцкого тайдши Дондук-Омбо, архитектор Еропкин, Мусин-Пушкин и другие конфиденты Волынского переглядывались между собой, зная истинную причину «нежности» фаворита императрицы к Татищеву. Она лежала не столь уж глубоко, чтобы не ведать о ней. Обер-камергер Бирон едва только вселился в апартаменты Анны Иоановны, сразу же обратил внимание на Сибирь и Урал, откуда можно пополнять свой кошель даровым золотом. Не мудрствуя долго, Бирон отправил на уральские заводы своего близкого человека генерал-берг-директора Шемберга. Тот так поставил дело, что Бирон долгое время не мог нарадоваться изворотливости своего друга. Но вот беда, стали поговаривать в шляхетских домах да и во дворце царском о миллионах, наворованных Шембергом, и о том, что этими миллионами пользуется сам Эрнст Иоганн Бирон — фаворит императрицы. Тень от сих миллионов пала и на Татищева, который управлял всеми горными заводами, делая вид, что ничего не ведает о воровстве Шемберга. Крепко напугала людская молва Татищева — стал он доносить в кабинет министров о незаконных действиях Шемберга. Доносы напугали не только министров — Остермана и князя Черкасского, но и Бирона. Фаворит императрицы, дабы похоронить всяческие слухи о миллионах, решил сместить с должности управляющего горными заводами. Долго искал подходящего случая, но вот сама судьба распорядилась: бывший устроитель Оренбургского края Иван Кириллов, собираясь с экспедицией в Ташкент, заболел перед самым отъездом. Болезнь оказалась смертельной. Скоротечная чахотка в несколько дней расправилась с командиром Оренбургской крепости… Фаворит решил, что лучшего случая изгнать Татищева с медеплавильных заводов не будет. И сейчас, на новоселье у Волынского, высказавшись о переводе Татищева на киргизскую степь, фактически оповестил Волынского и его ближайших соратников о свершившемся. Всего месяцем раньше заседал кабинет министров, где было решено поделить начальство над Оренбургской экспедицией между полковником Тевкелевым, Бахметевым и астраханским вице— губернатором генерал-майором Соймоновым. Ныне такая необходимость отпала. 10 мая 1737 года Татищев в чине тайного советника, в должности генерал-поручика назначен был в Оренбургскую экспедицию, а Тевкелев,
Бахметев и Соймонов вошли в Мензелинский генеральный совет.
— Так что, господин обер-прокурор, — Бирон свысока посмотрел на Соймонова, — надлежит и немедля отправляться в Мензелинск и встретиться с Татищевым.
Бирон более не стал задерживаться у Волынского. Сославшись на занятость и плохое настроение императрицы, он покинул хозяина и его гостей. Тут и гости стали собираться, продолжая говорить о случившемся. Соймонов сказал Волынскому:
— Сколько мы топчемся на одном месте, а биронщина паучьими щупальцами расползается по всей России. Известно ли тебе, Артемий Петрович; что один лишь президент горно-промышленной коллегии Шемберг сколотил на взятках и поборах больше миллиона рублей? Это известно тайной коллегии, но даже сам Ушаков беспомощен обломать золотые рога Шембергу.
— Не спеши, Фёдор Иваныч, дай время — сломаем любые рога, даже самому Бирону!
Оба поглядели по сторонам: нет ли лишних, не подслушивает ли кто? Соймонов усмехнулся:
— Вот видишь, какая у нас сила против немцев. Пока что мы боимся собственного голоса. Да и только ли боимся! Ты, Артемий Петрович, прежде чем поносить Бирона грозными словами, снял бы его портрет со стены.
— Ну, Фёдор Иваныч! Этим портретом я и возьму его, как осетра за жабры. Бирон коварен и хитёр, но перед поклонением и лестью не устоит. Он откроет мне все двери и в тайны свои посвятит. Двери откроем — войдём в его кабинеты и друзей туда введём!..
Волынский угождал Анне Иоановне и её обер-камергеру, хотя последнему его придумки были явно не по вкусу. Каждый день, перед обедом, по распоряжению Волынского, устраивалась травля зверей. С каким наслаждением смотрела императрица на схватку медведя с волком. Она не отходила от загородки до тех пор, пока косолапый не задавил матёрого волчищу. В другой раз здесь травили дикую свинью. Довели её до изнеможения. Но до бешенства дошла императрица: не удержавшись, в диком восторге, выстрелила свинке в лоб и облегчённо вздохнула.
Вельможи и сановники побаивались грубую и бессердечную государыню, а время распоряжалось так, что преподносило ей со всех сторон жестокое лицо жизни. Начинается генеральное собрание, и вдруг следует одно сообщение за другим от президентов коллегий:
— Русские войска покидают Баку и Дербент… Идёт беспорядочное отступление… Множество больных цингой и животом… Много дезертиров… Умножились преступления… Солдаты бегут, ища защиты у «верхов— ников» на Урале и в Сибири…
— Умер недомогавший всё время Ягужинский…
— В Санкт-Петербурге траур и похороны при многочисленном стечении обывателей. Кто взойдёт на его место? Пока оно пусто.
— Многотысячная армия генерал-фельдмаршала Миниха успешно прошла весь Крым, но вернулась оттуда, боясь быть запертой возвращающимися с Кавказа татарами: Надир-шах разгромил их и выгнал из Закавказья…
— Успехи на днепровском направлении. Взят Азов, во войска лишены провианта… В полках мор, чума… Тысячи трупов гниют по берегам Днепра и в степях Малороссии… и тут — массовое дезертирство.
Снова заходит речь о недобитых Долгоруких и Голицыных, и Анна Иоановна уже проходит мимо травли зверей равнодушно: звери её больше не интересуют. Её интересует Василий Лукич Долгоруков, смердящий где-то в Сибири. Думая о нём, вспоминает она всех Долгоруких и Голицыных. «Шалые люди, не знающие цены Отечеству, все готовы променять на глупое благо, даже Родину!»
Недавно донёс ей Бирон, что из Италии вернулся князь Михаил Алексеевич Голицын с женой итальянкой. Пока куралесил вокруг итальянской невесты, вовсе о русской вере забыл, принял римско-католическую веру. Примеру его последовал и зятёк его Алексей Петрович Апраксин. Под влиянием тестя сменил свою веру на католическую. Анна Иоановна пригласила обоих к себе и обратила их в шутов. Теперь каждое утро после завтрака, идя в церковь, она с удовольствием наблюдала, с каким красивым куриным квохтаньем, притворяясь курами-наседками, встречали её шуты Голицын и Апраксин. Увидев на лице государыни злую гримасу, «куры» начинали кудахтать и кричали, до тех пор, пока на лице Анны Иоановны не появлялась брезгливая улыбка. Бирон и Волынский, часто провожая императрицу в церковь, наслаждались этим потешным зрелищем, но думали о близкой расправе над недобитыми «верховниками». Ушаков «стаскивал» врагов Анны Иоановны поближе к Санкт-Петербургу, в Шлиссельбургскую крепость, и вёл доследование по делу «верховников». А пока суть да дело, пришло из Прибалтики известие о присвоении звания герцога Курляндского фавориту и обер-камергеру императрицы Эрнсту Иоганну Бирону.
Тотчас он начал устраивать свои дела так, чтобы Россия вела свою политику с выгодой, для его герцогства. Курляндия зависела от Польши, посему герцог поддерживал с Речью Посполитой самые дружеские отношения. К тому же польский посол в Курляндии Кайзерлинг от имени своего короля просил русскую императрицу и ходатайствовал перед курляндским шляхетством о выборе в герцоги Бирона и с этим надо было считаться, Анна Иоановна, видя, сколь опьянев Бироа счастьем и хлопотами о своём герцогстве, сначала забеспокоилась, а потом почувствовала, как не хватает ей Волынского. Мало того, что с его отъездом в Митаву, на переговоры, прекратилась охота и забавы с травлей диких зверей, не говоря уже о конюшнях, но и документы некому стало готовить для императрицы. Весь кабинет, где сплошь одни немцы, увивался вокруг герцога Бирона, о государыне все забыли. Президент тайной коллегии Ушаков высказал императрице, что во всех российских губерниях мор да воровство, в тюрьмах и острогах теснота — дышать нечем, а от беспрестанных пыток и сечения голов дыбы скрипят и топоры затупились. Не стало у подлых людей ни страха, ни совести. Свезли «верховников» в Шлиссельбургскую крепость, а в поместьях Долгоруких в Голицыных крепостная чернь высовывает рожи, в защиту за своих бар за ножи хватается. Надо кончать с «верховниками», во до сей поры даже состав следственной комиссии не определён. Немца не назначишь — не его дело карать преступную Русь, да и на самих немцев дворянство ополчается. В Москве слухи идут: «Государыня Бирона на герцогский трон усадила, теперь ему только и осталось — пересесть на царский!» Ушаков не преувеличивал: Анна Иоановна и от других слышала подобное. Семёну Андреевичу Салтыкову в Москву написала: хотела узнать о своих воздыхателях, кои ухаживали за ней в её ранней молодости. Спрашивала: «Опиши, женился ли камергер Юсупов?… Помирились ли Щербатовы?… Слышала я, что у Василия Аврамовича Лопухина есть старинные гусли, ты возьми их у него да пришли мне… А ещё узнай, где есть персидские лошади? Коли найдёшь таковых, обещай владельцу: императрица, мол, уплатит за них прилично…» Семён Андреевич в своём ответном письме Лишь вскользь упомянул, что постарается исполнить просьбы матушки-государыни, а в остальном — одни опасения в письме высказал: русские дворяне ведовольны немцами, — просил быть осторожнее и больше опираться на русских людей, таких, как Волынский. «Он-то, хоть и горяч в делах, но Отечеству верен до беспамятства, не в жизнь не подведёт!» Незадолго до приезда из Немирова русского посольства, Анна Иоановна спросила президента тайной канцелярии, кого бы он хотел видеть в составе следственной комиссии над «верховниками»? Ушаков, приличия ради, подумал, хотя ответ у него давно был готов и назвал себя, Остермана и Волынского. Императрица беспрекословно согласилась, видя, насколько вырос Волынский не только в её глазах, но и в глазах Ушакова.
