Еще одним старым другом был мой бывший наставник, прославленный Пейре Видаль, принц среди трубадуров. Он жил, окруженный пышной роскошью, при дворе господина Барраля де Бо, виконта Марсельского, и пришло время поведать, по причине какого безрассудства, впрочем, обычного для него, ему пришлось покинуть сие уютное гнездышко и выступить вместе с нами в поход.
Сеньор Барраль де Бо был человеком в высшей степени обходительным, которого легко было развеселить и который всегда был готов хорошо посмеяться. Он держал Пейре в большом почете, как за его песни, которые дарили наслаждение всем, кто их слышал, так и за многочисленные безумства, которые он изрекал и творил. Они называли друг друга ласковыми прозвищами, как принято меж добрыми друзьями, такими, как «Райньер» и «Маринер», и тому подобными. И еще говорили, что Пейре мог по-свойски войти к господину Барралю, где бы тот ни находился, в спальне или в ванной, а потому многие в Марселе искали расположения Пейре, надеясь, что оно послужит их выгоде. Итак, Пейре имел большое число друзей и пребывал в чести и славе. Жену Барраля звали Алазаис, и была она женщиной красивой, но слишком усердно пеклась о своем достоинстве, а Пейре сходил с ума от любви к ней. Он посвятил ей множество песен, вздыхал по ней, целовал землю, которой касалась ее ножка, и даже сочинил плач об увядшем цветке, украшавшем ее грудь. Порой он ложился у ее ног, воздыхая, как верный пес, а иногда носил с собой остатки ее кушаний и твердил, что, поскольку ее персты прикасались к этим кусочкам, они святы для него. Господин Барраль находил его чудачества необыкновенно забавными, и его охватывали такие приступы веселья, что он катался от смеха по полу. Но госпоже Алазаис это совсем не нравилось, хотя она не подавала виду и обращала все в шутку.
Однажды случилось так: Пейре, узнав, что Барраль уже поднялся с постели, а супруга его осталась одна в покоях, пробрался в спальню и нашел ее еще спящей. И он, как рассказывал мне, был настолько восхищен зрелищем ее цветущей красоты, и обнаженных грудей, и плеч молочной белизны, что не стерпел и поцеловал ее в уста. Она, вообразив, что это ее муж, вернула поцелуй и открыла глаза, простирая руки, дабы заключить его в свои объятья, но вместо супруга увидела Пейре и тотчас стала кричать, требуя, чтобы принесли мечи и изрубили его. И так она неистовствовала, что, по признанию Пейре, он немедленно был оглушен и ослеплен одновременно и не мог ни обратиться в бегство, ни оставаться на месте, но лишился чувств. Благородный Барраль принял случившееся как веселое недоразумение и выговорил жене за то, что она подняла шум из-за пустяка, над которым можно лишь посмеяться. Но она, преисполнившись гнева и жажды мести, по секрету сказала Пейре, что подошлет к нему убийц, если он осмелится еще раз переступить порог ее дома. Он полагал, что один или два раза его действительно преследовали какие-то личности, внушавшие подозрение, и от страха почти лишился сна; и тогда он собрал свое имущество: одежду, которой у него было предостаточно, доспехи и знамена, арфы и виолы, розовый сахар в коробочках, безделушки и всякие мелочи, подарки многих дворов, все это увязал в тюки и отдал на хранение на склад, принадлежавший торговцу, которому он в прошлом оказал какие-то услуги. Взяв только самое необходимое, что может пригодиться на войне, а также свой огромный полосатый шатер, якобы подаренный ему императором, он вместе с нами взошел на корабль, отплывавший на Сицилию. Но на память о себе он оставил в Марселе прекрасную кансону, которую пели многие, ту, что начинается словами: «С целью злой с глаз долой прогнала».
Король Ричард ранее издал приказ, что флоту надлежит прибыть в Марсель, где он и примет командование, но в назначенный срок корабли не появились, и тогда, прождав впустую две недели, он нанял два торговых судна, очень больших и хорошо оснащенных, и двадцать отлично вооруженных галер и велел поднимать паруса. Что же до французского короля, тот не осмелился довериться волнам и потому отправился в путь по суше, хотя его флот дрейфовал вдоль берега с тем, чтобы в любое время взять короля на борт, если его утомит путешествие верхом. На другой день после Успения Богоматери[138] мы погрузились на суда. Я вступил на палубу королевского корабля, Артуру предстояло совершить путешествие на одной из галер. Мы обнялись на прощание и пообещали друг другу встретиться в Мессине.
Спустя день или два меня перестало тошнить и я обнаружил, что в силах стоять и ходить по кораблю, и даже испытывал удовольствие, чувствуя дуновение морского ветра, хотя ни на миг не забывал о бездонной пучине, от которой нас отделяли лишь непрочные доски суденышка. Я так и не смог привыкнуть к качке, когда вместо твердой земли под ногами зыбкая палуба. Чтобы мы могли немного отдохнуть, король прерывал однообразное плавание, приказывая время от времени пристать к берегу, и проезжал несколько миль верхом на лошади. Я старался не пропускать возможности спуститься на берег вместе с ним. Так мы доплыли до Генуи, красивого города, правда, отвращавшего зловонием. Здесь французский король заболел и слег. Далее на нашем пути лежал порт Осциа, а затем – Неаполь и Салерно.
На девятый день до октябрьских календ мы прибыли в город Милет, который расположен в южной части Италии, называемой Калабрией, и король сошел на берег для верховой прогулки. Я сопровождал его вместе с тремя лучниками, ибо он не любил обременять себя большой свитой, утверждая, будто без сопровождения он чувствует полную свободу, какой располагает всякий обычный человек. Была ему свойственна неукротимая жажда приключений, и именно в тот раз он имел возможность ее утолить. А произошло вот что: когда мы проезжали по деревне, он услыхал крик сокола, доносившийся из одной хижины, и, натянув поводья, сказал мне: «Гореть мне в аду, если я не узнаю, что тут затевается». Он спешился, вошел в хижину и вскоре снова появился с соколом на руке, а за ним по пятам бежал виллан, злобно что-то бормотавший на своем языке. «Негодяй! – вскричал король. – Неужели я оставлю эту благородную птицу в твоих грязных лапах?» И он сделал попытку сесть на коня. Тогда виллан свистнул. Из соседних домов высыпала толпа головорезов, вооруженных дубинками и кинжалами, и напала на нас. Можно догадаться, что мало чести рыцарю в том, чтобы сражаться с таким жалким сбродом. Потому король, выхватив меч, счел ниже своего достоинства рубить острием и наносил удары плашмя, пока клинок не переломился. Вилланы отступили, бросив на дороге двоих бесчувственных сотоварищей, а Ричард прыгнул в седло и велел нам следовать за ним. Нам удалось спастись, галопом промчавшись сквозь плотную толпу черни, хотя они швыряли в нас камни и серьезно ранили одного из лучников. Но увы! Король потерял своего сокола, которому свернули шею ударом дубинки, и он весьма сожалел о гибели птицы.
В тот вечер мы по морю проделали путь от Калабрии до Сицилии, переночевав на суше неподалеку от Фароса, где находится маяк, благодаря сигнальным огням которого корабли невредимыми минуют рифы пролива. А наутро мы причалили к пристани в Мессине. Все корабли были украшены разноцветными щитами и знаменами. Играли горны, моряки и лучники издавали радостные крики, а король стоял на носу нашей галеры «Покоритель морей», облаченный в пурпурную мантию, расшитую золотыми цветами. Увенчанный короной, он внушал благоговение тем, кто его видел. Король сошел на берег и заключил в объятия короля Филиппа-Августа, который прибыл в этот город раньше него. В порту мы также увидели английский флот, который прибыл в праздник Воздвижения[139], задержавшись в Португалии в ответ на мольбу оказать помощь в битве с неверными. На этих кораблях было доставлено воинское пополнение, лошади и провиант, что пришлось весьма кстати.
Поскольку сезон навигации уже кончался, было решено, что армия перезимует на Сицилии. Король Франции поселился во дворце короля Сицилии Танкреда, в то время находившегося в Палермо, тогда как королю Ричарду был отдан в распоряжение великолепный замок гофмейстера Сицилии, окруженный со всех сторон виноградниками. Что же касается армии, французы разбили палатки под стенами города или нашли пристанище в его предместьях, а войско англичан расположилось станом вдоль южного побережья, где им весьма досаждали местные жители, как ломбардцы, так и гриффоны, как их называли, непрестанно оскорблявшие и преследовавшие воинов. И по этой причине началась между ними большая вражда, грозившая положить конец крестовому походу прежде, чем тот действительно начался, ибо христиане сражались с христианами, и многие лишались жизни вместо того, чтобы посвятить ее борьбе с проклятыми неверными.
Впрочем, неприязнь к чужакам родилась гораздо раньше, сто тридцать лет назад, когда Рожер де Отвиль[140] со своими норманнами вторгся, подобно урагану, на Сицилию и захватил ее. Норманны были известны своей силой и властолюбием. Они быстро подавили всякое сопротивление с помощью длинных копий и смертоносных секир, которыми рубили с седла направо и налево. Затем они взяли в свои руки все бразды правления, там, где возможно, используя разумное убеждение или подкуп, а где необходимо – жестокую тиранию. В итоге, хотя Сицилия стала единым, независимым и сравнительно процветающим принципатом[141], горькая память о вторжении среди простонародья сохранялась. В конце концов, именно простолюдины вынесли на своих плечах всю тяжесть иноземного гнета, именно простые солдаты потерпели поражение от долговязых северян. Норманны, однако, исповедовали терпимость, поощряя и убеждая христиан и сарацин жить в мире друг с другом и по мере сил способствовать процветанию новых правителей. К сожалению, большинство людей не способно проявлять подобную терпимость по отношению к своим завоевателям. Часть сарацинского племени равнодушно приняла перемены. Однако сицилийцы греческого происхождения, называемые гриффонами, издавна питали антипатию к грубым северянам, тогда как жители итальянского происхождения, потомки лангобардов, так и не смирились с тем, что их предки были сокрушены натиском норманнов. И те, и другие верили в старые сказки о том, что норманны – и, следовательно, англичане тоже – рождаются с хвостом, который они прячут, свернув колечком, в штанах. Когда англичане ступили на сицилийскую землю, их приветствовали издевательскими криками: «Хвостатые! Хвостатые!» Однако большинство пилигримов не понимало местного наречия. Тем не менее столкновения начинались и без перевода, поскольку местные жители знали много способов показать свою враждебность.
