Отец нашего молодого героя, непосредственный начальник над мельниками, мог сильно обогатиться - на это и рассчитывал Написов, председатель райисполкома, потрясенный бедственным положением "человека из энциклопедии" - когда сам сыт, то иногда хочется помочь и другому, если, конечно, твой карман от этого не пострадает. Дело в том, что учета числа клиентов мельниц не велось. Норма сдачи зерна государству рассчитывалась по некоторой средней производительности жерновов. Ничто не мешало мельнику занижать в отчетах количество смолотого зерна раза в два-три относительно реального. Собственно говоря, по умению убедительно занизить этот показатель и ценило начальство мельника. Но каждый мельник, не будь дураком, знал, как увеличить суточный помол выше того уровня, о котором было уведомлено начальство. И начальство знало, что мельник не дурак, и что он имеет избыток больший, чем тот, от которого он платит ординарную мзду. Этот избыток от избытка был неуловим, но именно он позволял начальству держать мельника за горло и время от времени угрозами лишить места иметь экстраординарную мзду. На узком пространстве между ординарным и экстраординарным ловкий инспектор мог получать от мельника свою долю прибытка, указав тому на большое число людей, ожидающих очереди помолоть зерно, на хорошо наполненные водой желоба и хорошую скорость вращения мельничного колеса. Папа Камилла этого делать не умел, за что он и был сердечно любим всеми мельниками Чинабадского района. Но один раз он прибег к самому суровому наказанию - забрал и унес с собой главную деталь, без которой жернова не могут крутиться. Эта деталь называется "бака", что переводиться как "жаба", и представляет собой плоский стальной ромб весом килограмма в полтора-два. Эта "жаба " вставляется в строго совпадающую с ее формой выемку в каменном жернове и имеет в своем центре отверстие, в которое входит вращающийся вал. Именно посредством "бака" приводится во вращение тяжелый жернов. Почему мельники не имеют запасную "бака", я не знаю, но без "бака" мельница стоит и каждый час простоя несет невыносимые для сердца мельника убытки, поэтому он уже с утра ожидает в конторе уполминзага, готовый на любые условия. Я очень подозреваю, что в тот раз папа нашего героя забрал "бака", чтобы показать эту экзотическую ситуацию Камиллу: то, чего он не сделал бы ради получения выгоды, он сделал бы для наглядной демонстрации такой ситуации своему сыну - тому в жизни был не один пример.
Теперь Камиллу уже не приходилось вместе с отцом разъезжать по мельницам. Если отец и ехал в какой-нибудь дальний сельсовет, то по другим, более важным делам, как полномочный представитель высших руководителей района. Но такие отлучки отца были редки. Обычно он приходил домой вечером часов в пять, потом часам к восьми уходил опять. Все районные руководители должны были находиться на рабочих местах в ночное время, так как областные начальники сидели в своих кабинетах далеко за полночь, потому что республиканское начальство в эти же часы бодрствовало в своих ташкентских кабинетах, ибо во всех московских кабинетах высшие чиновники в любой момент могли получить срочное распоряжение из Кремля, где до поздней ночи работал сам товарищ Сталин. Вот такая карусель, из-за которой прежде свободный художник, а ныне Главный Помощник районного руководства Домулла Афуз-заде приходил домой спать далеко за полночь.
Несколько раз в месяц около домика, где проживала семья, останавливалась телега, и без лишних слов почтительный узбек заносил в дом мешок или полмешка пшеницы - дань от соседних мельниц. После того, как отец "пошел на повышение", зерно стало поступать даже с большей регулярностью, ибо теперь, в случае получения от сурового Камилла информации, что пшенички стало меньше, отцу надо было при встрече с "уполминзагом" только намекнуть на это обстоятельство, как в поставки сразу вносились необходимые поправки.
Только на одну мельницу Камилл продолжал ходить раз в месяц сам. Находилась она недалеко, в получасе ходьбы. Мельником там был атлетического сложения, рыжий, с короткими курчавыми волосами, голубоглазый еврей. Когда Камилл еще ходил к нему на мельницу с отцом, взрослые уединялись и подолгу беседовали, покуда Камилл изучал устройство мельницы. Мельник, которому было лет пятьдесят, называл папу просто по имени, папа же обращался к нему по имени и отчеству. Отчества Камилл не помнил, для него он был дядя Моисей. Судьба его была, видно, очень непроста. Похож он был на опытного хирурга или на университетского профессора.
Когда Камилл спросил у отца, как дядя Моисей оказался мельником, то отец коротко бросил:
- Сени ишинг дегиль (Это не твое дело), - и вопрос был исчерпан.
Но Камилл-то, сын политзаключенного и ныне сам спецпереселенец, был не лыком шит, он додумал, что дядя Моисей прячется здесь от НКВД. Конечно, от них так легко не спрячешься, и дело было, конечно, не в желании спрятаться от кого-то, а, как Камилл додумал уже гораздо позже, в добровольном отшельничестве. Тем более, что папа в разговоре с мамой упомянул, что дети и жена дяди Моисея погибли.
Рыжий мельник никогда не улыбался. В том, как он обращался к отцу, было много уважения и теплоты, но много было и суровой сдержанности.
У мельницы всегда было много людей, особенно осенью, когда крестьяне привозили зерно для помола со всей округи, даже из других районов, где природа не создала условия для строительства мельниц. Тут же сидели торговцы фруктами, рисом, хлопковым маслом. Обязательно были тут продавцы свежих лепешек, которые, однако, денег не брали, а брали пшеницей по весу лепешки. Однажды, когда дядя Моисей насыпал Камиллу в мешок ведро пшеницы, тот попрощавшись ушел и, решив поесть горячей лепешки, развязал мешок, собираясь обменять зерно на готовый хлеб. Мельник увидел эти его приготовления, зазвал в комнатку за жерновами и наказал никогда не менять зерно на хлеб, а если голоден, то сказать ему. Он принес той же горячей лепешки и еще пиалу с каймаком - вареными сливками. Камилл поел с удовольствием, и дядя Моисей, так и не улыбнувшись хотя бы чуть-чуть, еще раз повторил, что когда мальчик приходит на мельницу, то чего бы ему ни захотелось, он должен об этом сказать ему, дяде Моисею. В те времена семья Камилла уже была сыта, и по тем условиям благополучна. Камилл обычно ни о чем не просил мельника, но, бывая на мельнице, старался пробыть там подольше. Они с мельником пили чай, вели немногословные разговоры, но на губах у дяди Моисея ни разу не промелькнула даже тень улыбки, а голубые глаза под запорошенными мукой бровями глядели строго и проницательно.
Мельницы в Чинабадском районе ставили на небольших речках, под запрудами. Вода из запруды бежала вниз по длинному деревянному желобу, и ее энергии хватало на вращение тяжелого мельничного колеса. Колесо через посредство, как я уже говорил, "жабы" вращало в свою очередь жернов диаметром в один или полтора метра. Зерно падало в отверстие в центре жернова из прикрепленного над ним короба через узкий желобок, скорость подачи зерна регулировалась двумя палочками, связанными между собой веревочкой, - через эту систему осуществлялась обратная связь вращающегося жернова с коробом. Вот так все: палочка, веревочка, желоб, желобок, а работала мельница надежно и управлялась просто. Были мельницы с двумя жерновами и обычно на одном мололи пшеницу, а на другом ячмень. Или на одном твердую пшеницу, на другом мягкую, мука которой была второсортной, с малым количеством клейковины...
Камилл приспособился продавать пшеницу на местном базаре. Не знаю, какие такие гены пробудились в нем, в городском мальчишке из интеллигентной семьи, но торговцем он оказался крутым. Покупателями пшеницы были главным образом "нанвои" - продавцы лепешек-нанов. Купленную пшеницу они немедленно перемалывали в муку на маленькой домашней мельнице, жернов которой вращали руками. Килограмма три пшеницы на такой мельнице можно было смолоть за полчаса, тонкость помола зависела от скорости вращения и от скорости поступления зерна. Из твердой высококачественной пшеницы получали тонко смолотую белую муку, заквашенное тесто в тепле подходило за час, и еще через час нанвой выносил на базар горячие, пышные, ароматные наны, мимо которых только безденежный мог пройти и не купить.
Камилл выходил на базар, до которого от его дома было минут пять ходьбы, не спеша проходил по рядам. Если в продаже была хорошая пшеница, он возвращался домой, и продолжал заниматься своими делами. Если же любимой нанвоями твердой пшеницы не было, а ко второй половине дня пришлые продавцы, распродав свой товар, уезжали, он выносил свою пшеничку в небольшом мешочке, килограммов пять. Спокойно ставил мешочек на лавку, закатывал его края, чтобы было видно прекрасного янтарного цвета зерно. Цену он называл гораздо более высокую, чем у других торговцев, ибо знал, что поярившись на нахального мальчишку, которого нельзя уломать ни посулами, ни угрозами, кто-нибудь из навоев купит его янтарную пшеницу, ибо так или иначе лепешки из нее сулят ему хорошую прибыль. И в то время, как другие будут зазывать покупателей к своим лепешкам из серой муки, продавец золотистых нанов, посыпанных покрасневшими в печном жару кунжутными семенами, распродав одну корзину поспешит за другой, уже уставленной только что вынутыми из тандыра лепешками, местами мягкими, как волокно хлопка, местами хрустящими, как поджаренное крылышко цыпленка.
