Тут ему срочно понадобилось выйти.
В его отсутствие гости пристали к Арине:
— Эй, баба! Хозяйка! Гляньте, да она спит!
— Вставай! Устала? А что запоешь, как одна останешься?
Сонная Арина подошла вытереть залитый стол; русобородый шлепнул ее по полному бедру, ущипнул.
— Что тогда запоешь, а? Ничего, молодая баба с голоду не помрет! Ха-ха-ха! Найдется который-нибудь, приласкает. В тепле приласкает! Да накормит получше, чем царь Тимофея. Ха-ха!
— Накормит да наполнит! Хе-хе-хе!
— А солдаткам, Аринушка, царь, за заслуги ихних мужей, пленных дает! Бери вот этого, Аринушка! Ха-ха-ха!
Глухие стены избы сотрясались от мужицкого хохота, Хохот выплеснулся через окна во двор. И там его поглотила тихая безбрежная ночь.
Тимофей вернулся не скоро и еще с порога понес что-то несообразное о том, как он воевал в японскую войну. Видимо, на вольном воздухе от водки его окончательно развезло. Туман застилал ему глаза, и потому Тимофей кричал:
— Я на самом краю света побывал! Видел желтых обезьян, они и говорить по-человечески не умеют! Хе-ху! Ох, и пошалили же землячки! Пошалили с барами-господами! Хе-хе! И с генералами… с их пре-вос-ходительст-вами! По рожам, по сытым… Ха-ха! Э-эх, и помещикам… Жару поддали! Свечку им воз-жгли… у-у! И черту и богу…
Горело! Горело в мужицкой груди! Сердце мужицкое горело!
Приятное тепло охватило Беранека; лень было вникать в смысл и бессмыслицу мужицких речей. Ему хотелось спать, и дружный хохот доходил до него сквозь туман, как музыка, как колыбельная.
«Сознательные», — вдруг вынырнуло слово из розовой мглы.
С чем-то связалось оно в его мозгу. Ожило.
— Созна-тель-ные! — закричал Беранек. — Мы! По-мо-гаем!
— Это ничего, — утешил его коричневый мужик. — И у нас такие были и есть, есть и будут! Ничего… И будут! А ты — брат… Хотя и австрияк…
Русобородый бил Беранека по плечу и кричал фальцетом:
— Он свой… хрестьянин!
— Да… христианин, — бормотал Беранек; он смутно различил Арину и обнял Тимофея.
В ночной час мужики поднялись и потащили из избы на двор спутанный клубок пьяных речей. Беранек шатался меж них, он видел и слышал только русобородого, который шел с Тимофеем.
— Иди! — говорили рядом с Беранеком кому-то. — Ступай, покуда в лаптях! Как мужик к своему барину!
Черт с ним! Он должен тебя защитить! Проклятые… Упыри! А ты сходи-ка…
Тимофей отбивался от Беранека, размахивая руками. Смотрел пьяными глазами, но взгляд этот был как ночь. Черный, зловещий.
— Иди, иди! — повторял за мужиками Беранек, сам не зная зачем. — К барину, к молодому! К хорошему… к Бугрову!
Тимофей внезапно вырвался от Беранека и, бросив гостей, без единого слова исчез на улице. Беранек, споткнувшись о порог, двинулся было за ним, но оба мужика с криками завернули его на более короткую и безопасную дорогу — через луга. Они еще разбудили Арину и велели ей провести Беранека через огород.
Прохладная ночь, опрокинувшая высокое небо над безмолвными садами и кустами, искрилась звездным дыханием счастья.
Беранек счастлив под этими звездами. Может быть, впервые в жизни он весело и с вызовом думает о своем проступке.
От Арины веет теплом прерванного сна. Она отворяет калитку в огород. Скрипят лыковые петли. Черный амбар вдруг вышел на дорогу. Меж черных огородных гряд, под черными деревьями мелькают босые ноги Арины. Беранек не отрывает от них тяжелого взгляда. В груди он несет тугой комок смеха, счастливого, как дрожащие звезды — только более смелого, чем они.
Беранек идет по неверной стежке, вспыхивающей ослепительно-белыми пятнами Арининых икр, и бездумно-счастливый смех подергивает уголки его губ.
Ему хочется петь.
— Эх!
Все смелые, озорные мысли сосредоточились в одном разудалом взмахе корявой руки.
Эх, Иозеф! Под ноги смотри!
А, деревья!.. Нарочно задевают по лицу, по глазам…
Ух! Какая черная грядка!.. Нарочно лезет под ноги…
Беранек лихо перепрыгнул через низенький забор за амбаром. Дело могло кончиться плохо, но, к счастью, забор выдержал его — только скрипнул от боли.
Держись!
Ага!
Чей-то мягкий голос остался по ту сторону забора:
— Заходите…
Беранек собрал свои мысли, рассыпавшиеся от Прыжка, словно горох по полу, снова сбил набекрень фуражку, съехавшую на лоб, и дерзко, не размышляя, проговорил:
— Ну, моло-дая пани, проводите гостя.
И тут же испугался своей необдуманной дерзости, потому что Арина в самом деле перелезла через забор и пошла впереди него куда-то в темноту. И опять белые икры ее светились перед его глазами.
Под ногами Беранека пригорок свалился под уклон к лугам, тропинка скользила вниз. Длилось это невыносимо долго. Беранек внимательнейше следил за тропинкой. И, пока это длилось, наконец-то нашел время и смелость подыскать четыре, русских слова для связного вопроса:
— Дядя… Тимофеи… иде… на войну?
— Да.
Беранек полной грудью вобрал в себя ночной воздух со звездным мерцанием. И ничего не сказал.
Но он все время думал об этом, и потому, когда уже спустились в луга, добавил:
— Молодыму барину… скажи… скажу…
Там, где луговая тропинка допетляла, наконец, до проселочной дороги и под ногами расстелилась мягкая бархатная дорожная пыль, Арина остановилась. А Беранек от этого снова осмелел.
— Ну, с богом! — сказал он. — Дядя Тимофей уйдэ… а я пшиду за него… помогать…
— Спасибо вам.
Беранек видел перед собой одну темноту. Тем смелее обратился он к темноте:
— Мы, чехи… любиме русов…
Темнота молчала. Берапек протянул к ней корявую ладонь. Тогда отозвался знакомый голос:
— Спокойной ночи…
— Так, teda… spokojenou noc! [140]
Руки их не сразу встретились в темноте.
Потом Беранек зашагал один по дороге из мягкого бархата. Он был доволен собой и всем, вплоть до последнего мгновения. Он ощущал себя сгустком, ядрышком ночи. Довольным, решительным ногам его вдруг захотелось ритма.
Пре-крас-на роди-на мо-я…
Он шел и пел, а из мрака выступали и подходили к дороге любопытные кусты орешника и шиповника. Вот он какой, Беранек! Фуражка набекрень! Он подставляет лицо под дождь счастливых звезд. Запрокинутая голова опьянена ритмом марша и сладостно кружится. Все звезды знакомы ему! Это старые знакомые — еще по родному краю!
Беранек, купаясь в звездном просторе, дошел до радостного убеждения, что под знакомыми, родными звездами должна лежать знакомая, родная земля. Вот сейчас он опустит глаза и увидит: знакомый просторный двор, по правую руку — сад, по левую — большая, полная воздуха рига, возле которой сваливают кукурузу и сено; в эту ригу незамужние сезонные работницы ходят провести со своими милыми короткую ночь меж двух трудовых дней. Ноздри Беранека уже заполнились знакомым хлебным запахом соломы и густым липким запахом потного женского тела.
Он быстро опустил взгляд с неба на землю — и невольно остановился.
— Что это?
Из черной земли призраком выплыли перед ним бледно-розовый треугольник крыши, проснувшиеся кусты и неподвижная верхушка древней липы.
Беранек инстинктивно оглянулся. И застыл на месте.
В полях, где-то там, где начинались луга, а может быть, даже и у самого леса, нацелился острием к звездам огненный клин. Разбуженная земля выступила из-за края ночи.
Прежде чем Беранек опомнился, прежде чем он протрезвел, этот пламенный столб выбросил еще несколько языков, растаявших в озаренных клубах дыма; потом пламя побагровело и сделалось ниже. Однако рядом уже набухла новая огненная почка, она быстро распускалась, тянулась ввысь… Вот уже и там взметнулся к побледневшим звёздам новый высокий клин огня, и все предметы на земле, очнувшись от сна, как бы шагнули ближе. Беранек сломя голову бросился к огню. И пока он, задыхаясь, бежал туда — впереди еще одна искорка развилась в третий огненный столб.
Беранек бежал, напрягая все силы, словно на его глазах гибли живые существа, словно в его силах было предотвратить беду. Задыхаясь, он спотыкался в бороздах черного картофельного поля, близоруко отыскивая межи, — но огни все дальше отступали перед ним в ночь, как обманные болотные огоньки.
Вдруг он с проклятием провалился в какую-то черную яму, на камни и кусты.
Он выбрался из ямы, окончательно протрезвившись. Третий огонь уже догорал. И ночь, когда он, напрасно пробегав, возвращался к хутору, была куда чернее и безмолвнее, чем прежде.
