Вслед раздавались вовсе не жалостливые крики:
– Так ей и надо, обманщице!
– И королеву бы так!
– Две воровки!
Самой Жанне было все равно, она почти без сознания от боли и ужаса валялась на брошенной на пол телеги соломе и тихо стонала. И ей было все равно, клеймят ли королеву…
Королеву клеймили, даже публично, но только в пасквилях. Как же хотелось писавшим их увидеть, как такое же клеймо впечатывается в нежное плечико австриячке. За что? А просто потому, что она королева!
Позже знаменитый Мирабо задал такой вопрос революционерам: «Почему они атакуют именно королеву?» и получил ответ, поражающий своей логичностью и свидетельствующий, что эта травля отнюдь не была спонтанной, а напротив, говорила о продуманности:
– Потому что в королевской власти королева – самое слабое звено, его легче всего выбить из цепи. Проще всего рвется там, где слабее всего.
А что же доверчивый кардинал Роган и ювелир Боемер?
Ювелир разорился и вынужден был закрыть свой магазин.
А кардинала признали обманутым, несчастным, поверившим в шепот королевы в Роще Венеры, страстно желавшим сделать ей приятное. Он оставил все занимаемые должности, был навсегда отлучен от двора и передал большие суммы на благотворительность. Рогана обязали публично извиниться за «преступное безрассудство».
А кто виноват в этом безрассудстве? Конечно, королева! Все очень просто, если бы не ее любовь к драгоценностям, то кардинал не решился бы на такое. Если кардинал поверил в появление королевы в парке ночью, значит, она ходит туда! Зачем? Ну зачем же ходят по ночам в темные аллеи? Мужа обманывать! А чего же хорошего можно ждать от австриячки?
Никто не задумался, что поверить можно во все, что угодно, сама Мария-Антуанетта вовсе ни при чем во всей этой истории, именно она пострадала от такого использования ее имени.
Королева восприняла вердикт Парижского парламента как личное оскорбление. Судьба Жанны де Ламотт ее вовсе не интересовала, преступница должна понести наказание, она его понесла, но кардинал Роган, благодаря которому имя королевы снова и снова трепали сочинители пасквилей, остался на свободе! За пятна на репутации королевы никто не ответил.
Все началось не 19 сентября 1787 года, как полагали король и многие другие, а гораздо раньше. Людовик считал, что вызвал недовольство герцога Орлеанского именно на заседании парламента, куда Его Величество явился лично, чтобы представить два указа, один посвященный новому большому, если не сказать огромному, займу в четыреста миллионов франков и второй о положении некатоликов. Второй, несомненно, был просто нужен, чтобы оттенить первый королевской милостью.
В этот день на заседании присутствовали и принцы королевской крови, в том числе ставший совсем недавно герцогом Орлеанским Луи Филипп Жозеф Шартрский (он стал герцогом после смерти отца, получив его титул).
После довольно бурного обсуждения нового займа большинство присутствующих склонилось к согласию, тем более другого выхода все равно не было. Герцог Орлеанский высказался против этого займа, но не слишком категорично. И все же не это оказалось главным и определяющим многие дальнейшие события…
После заседания, длившегося больше семи часов, Людовик вернулся к себе сильно возбужденный и явно недовольный и сразу прошел к королеве. Мария-Антуанетта давно не видела мужа столь активным, вовсе не лениво присутствующим и даже оживленным.
– Что случилось, Сир?
Когда в комнате, кроме них, находились придворные, Ее Величество обращалась к Его Величеству как положено по этикету.
Жестом отпустив слуг, Людовик немного попыхтел, расхаживая по кабинету королевы, потом уселся в кресло, которое тоскливо заскрипело под огромным весом, посопел (королева терпеливо наблюдала, понимая, что случилось нечто важное) и вдруг заявил:
– Герцог Орлеанский выступил против!
– Против указа? Неудивительно. Что, так резко?
– Нет, не против указа, вернее, против указа не слишком рьяно, а вот против меня – открыто!
– Что значит против вас?
Король хмыкнул:
– Объявил во всеуслышание, что если уж я позволил вопрос обсуждать, то должны подсчитать голоса, а если этого нет и это королевский совет, то всем предписывается молчание.
Мария-Антуанетта чуть подумала и пожала плечами:
– По сути, он прав. Просто не стоило обращаться внимание на его слова.
– Я бы не обратил, только этот наглец заявил протест против незаконности моих приказаний!
– А что сделали вы?
– Объявил, что это законно, и продолжил обсуждение уже второго вопроса.
– Все верно, почему это вас так взволновало?
– Мы удалились, а парламент еще остался обсуждать. – Король дернул большой головой. – Во Франции бывало, что принцы крови выступали против своих королей с мечом в руке, но никогда не выговаривали вот так публично. Что я должен делать?
– Не замечать! Тот пес, что лает, редко кусается, тем более если на него не обращать внимания.
– Он может подумать, что я его боюсь.
Возможно, послушай Людовик свою супругу, противостояние быстро сошло бы на нет, но на следующее утро со всех сторон послышался возмущенный хор, требующий от монарха наказать столь вольно ведущего себя принца! Королю нашептывали и открыто требовали наказать герцога Орлеанского. Привыкший уступать, Людовик поддался на уговоры и на следующий день уже в шесть утра министр полиции Бретейль лично отправился к Луи Филиппу с королевским письмом, предписывающим отправиться в ссылку в его имение Виллер-Коттер.
Принц, явно не ожидавший такого поворота дела, принял приказание с досадой, но ослушаться не решился. Его карету сопровождал все тот же министр полиции.
Слух о ссылке герцога распространился по Парижу моментально. Кого любят больше всего? Невинно пострадавших, а герцог, получалось, пострадал за интересы общества, выступив против самого короля. Он немедленно стал национальным героем, сад Пале-Рояль и примыкающие к нему улицы тут же оказались запруженными людьми, выкрикивающими: «Да здравствует герцог Орлеанский!»
Ну кто в Париже знал, что довольно скоро от «строптивого» герцога в адрес короля полетели письма, умоляющие вернуть его обратно? Причем «герой» доводы приводил до смешного нелепые – то ему нужно следить за переустройством дома, то супруга никак не может жить в имении, ей только воздух Парижа подавай… сообщал, что уже уволил своего любимца Дюкре, который якобы и подбил его на такое выступление, и просил в обмен на увольнение вернуть ему королевскую милость.
Через несколько недель слезных молений и со стороны самого опального герцога, и от его супруги король сдался. Он решил вернуть того из ссылки.
– Мадам, посмотрите, какое послание мне преподнесла несчастная супруга этого глупца…
Мария-Антуанетта пробежала глазами текст, протянутый супругом, но она никогда не умела внимательно вчитываться в чужие послания, кроме разве материнских или писем брата Иосифа.
– Что вы решили, Сир?
– Пожалуй, он уже достаточно испуган, его стоит вернуть обратно, – рассмеялся Людовик.
– Он страшно испуган, но прежде чем вернется, должен понять, что в следующий раз наказание будет куда серьезней.
Когда супруг, довольный возможностью закончить противостояние хоть с кем-то, удалился, королева задумалась.
Она ничуть не сомневалась, что из Луи Филиппа Жозефа Орлеанского народный защитник еще хуже, чем из, например, министра полиции. А вот почему он вдруг решился противостоять королю, она, кажется, понимала лучше самого короля.
Герцог Орлеанский, тогда еще Шартрский, страстно желал попасть в узкий круг ее друзей в Трианоне. Но Мария-Антуанетта совсем не желала иметь таких друзей, отлично зная, что каждый шаг будет известен широкой публике. Он был известен и без герцога, но к чему же привлекать лишних соглядатаев. Королеве очень хотелось иметь хоть какой-то уголок, где бы царило не общественное мнение, а ее собственное.
После истории с ожерельем она уже не доверяла никому и никого не желала иметь в своих друзьях. У нее был совсем узкий круг и дети, забота о которых поглотила все внимание, особенно об очень слабом здоровье дофина…
– Почему, ну, почему?! Что я им сделала плохого?! Я же никому не желаю зла, за что они меня так ненавидят?
Ферзен впервые видел Антуанетту такой. Это была не веселая, очаровательная красавица, а уставшая, обиженная женщина. Никогда раньше королева не жаловалась на непонимание, на бесконечные пасквили, хотя давно имела на это право. Столько гадостей, причем совершенно безосновательных, ни о ком не писали. Казалось, весь Париж только и занимается сочинительством этих пасквилей и распространением их. И никого не волновало то, что написанное давным-давно не соответствует не только действительности, но и простому здравому смыслу. Антуанетта имела право и основания жаловаться.
