Пахомыч сходил куда-то за омшанник и вернулся с небольшим бумажным свёртком, протянул его Сунагату.
— Тут кое-какие книжки. Ты ведь сказал, что знаешь хальфу Мухарряма. Отдашь ему. Обязательно — в собственные руки и без лишних глаз. Понятно? Передашь ему от меня привет. Скажешь — тут всё, что удалось достать. Писем пока пусть не пишет. Сделаешь?..
— Сделаю, Илья Пахомыч! — пообещал Сунагат, сунув свёрток во внутренний карман тужурки.
…На пасеке теперь остались трое. И потянулись дни, похожие один на другой. Рахмет с Гульнисой обычно копошились возле ульев. Пахомыч, не искушённый в пчеловодстве и побаивавшийся пчёл, изнывал от безделья. Он часами сидел на крылечке дома, дымя козьей ножкой, погружённый в какие-то свои думы. Или лежал в полудрёме на омшаннике под низеньким навесом, на котором Гульниса сушила связанные в пучки кисти черёмухи. Порой он протягивал руку к сморщенной чёрной ягодке, машинально бросал её в рот. О чём он думал? Скорее всего, о своей семье, полагала Гульниса. Жена, наверно, из сил выбивается с детьми, а он, глава семьи, вынужден скрываться. И нет пока никакого другого выхода…
В полдень Гульниса приглашала его пить чай. Чай главенствует на её столе: он и утром, и в обед, и вечером. Всё остальное прилагается к чаю. Рахмет перед тем, как сесть за стол, открывал какой-нибудь улей и срезал с рамки лишние соты с мёдом.
— Вот вам «хлыст», чтобы воду погонять, — шутил он.
За чаем Пахомыч тоже шутил, старался не выдавать свою тревогу за семью. Если Гульниса или Рахмет заводили речь о ней, то Пахомыч даже успокаивал их: мол, товарищи о его близких позаботятся, в беде не бросят.
Несколько раз вечером Пахомыч уходил с пасеки и возвращался в полночь или перед самым рассветом.
Рахмет полюбопытствовал, куда он ходил.
— В гости! — засмеялся Пахомыч.
«Должно быть, ходит домой», — решил Рахмет.
3
Поздним вечером, вернее, — уже в начале ночи — на тихой улице Новосёлки появился прохожий. В большинстве домов люди спали, лишь несколько окон ещё светилось.
Запоздалый прохожий свернул в проулок, ведущий вниз, к речке, подошёл к калитке одного из домов у самого спуска. Окна дома были занавешены, но сквозь занавески пробивался свет. Во дворе всполошилась было собака, но тут же с крыльца раздался женский голос:
— Цыц! Кто там?
— Это я.
— А-а… Здравствуй! — негромко поздоровалась женщина. — Заходи.
В доме, как можно было определить с первого взгляда, шла гулянка. За столом, уставленным закусками, сидела весёлая компания:
Хозяин дома, Михеев, обрадовано поднялся навстречу новому гостю.
— Здорово, Пахомыч! Лёгок ты на помине. Айда к столу. Ждали тебя, как из печки пирога.
Пахомыч снял картуз, повесил на гвоздик, обошёл стол, пожимая руки сидящим за ним. Здесь все были ему знакомы: Леонтий Калачев, Алексей Мухин, Евдоким Тюрин… В стороне, у кровати, возле четырнадцатилетней дочери хозяина сидел доктор Орлов.
— Это всерьёз или тоже для отвода глаз? — спросил Пахомыч, поздоровавшись и с доктором.
— Всерьёз, но теперь она идёт на поправку.
— Не очень складно всё у нас пока получается, — огорчённо вздохнул Пахомыч, присаживаясь к столу. — То с ружьями охотнички не вовремя ходят, то гулянка при больной… Да, а посылочку я переслал с парнем, который про ружья надоумил, с Сунагатом. Сообразительный парень. Думаю, не подведёт. Со временем получится из него что надо.
— Это хорошо, — отозвался доктор. — Расскажи-ка, Пахомыч, что тогда в цехе произошло. Мы ж подробностей не знаем…
По взглядам остальных Пахомыч чувствовал, что и они ждут его рассказа.
— Управляющий старается выдуть из мухи слона, — начал Пахомыч, потыкав вилкой в тарелку с грибами. — Чувствует, что на заводе стало неспокойно, и решил припугнуть народ расправой. Ну, это понятно. Непонятно, почему он зачинщиком бунта выставил меня. Что-то о нас унюхал, что ли? Представил дело так, будто по моему наущению Тимошка и Сунагат избили Кацеля. Но, во-первых, я был в стороне от них. Во-вторых, австрийца не били. Тимошка перед этим сходил в контору справиться насчёт получки, узнал там, что заплатят нам как за обычную, а не сверхурочную работу, притом Сунагату с Хабибуллой — меньше, чем остальным. Сунагат спросил Кацеля, почему так расчёт сделали. Тот с усмешкой говорит, что, мол, туземцам в колониях тоже меньше, чем белым, платят. Тимошка разъярился, замахнулся на мастера — что было, то было. Кацель попятился и, споткнувшись, упал. А на полу — битое стекло. Порезал руку, кровью выпачкался… Побежал в контору. Что он там напел — не знаю. Скоро подоспели жандармы…
— Да, им был нужен повод… — задумчиво сказал доктор. — После Ленского расстрела им бы немного поумнеть надо, а они совсем ошалели, всякое соображение потеряли. Рабочее движение опять пошло на подъём, это они чувствуют, вот и хотят нагнать страху. Определённо здесь из кожи вылезут, чтобы устроить суд. Наша задача — не только уберечь бежавших товарищей. Надо разъяснять на заводе, в посёлке и во всей округе, что происшествие с расценками не случайность, а столкновение классовых интересов. Тут каждый может отчётливо увидеть расстановку сил: с одной стороны — хозяин завода, капиталист и его прислужники вроде управляющего и Кацеля, с другой — рабочие… Кацель прямо-таки услугу нам сделал своим откровением. Это многим башкирам раскроет глаза. Если уж вероучитель помогает нам, то такие люди, как Сунагат, осознанно пойдут за нами…
На кровати беспокойно шевельнулась больная девочка. Доктор умолк, озабоченно взял её руку, чтобы посчитать пульс.
Чутко прислушиваясь, Сунагат вышел из уремы к речке, на галечник. Глянул по сторонам, хотя в такой темноте вряд ли что-нибудь можно было увидеть. Тихо. Только журчит вода на перекате, да вдалеке, ниже по течению, позвякивают ботала пасущихся на лугу лошадей. Но это обычные для летней ночи звуки.
Перед ним был знакомый с детства перекат. Сняв сапоги и закатав штанины, он перешёл на другой берег, поднялся на взлобок, обулся.
Почти к самой речке подступал огород Самигуллы; вверх через заросли конопли вела тропка, по которой Салиха ходит к перекату за водой. Сунагат перебрался через изгородь, отыскал тропку, постоял немного в коноплянике, опять прислушиваясь к ночным звукам.
Как раз здесь утром он встретился с тёткой. Вид Сунагата, давно не брившегося, в порванной местами одежде, привёл её в смятение. Она жалостливо всплакнула, но тревога за племянника тут же высушила её слёзы. Салиха предупредила, что показываться в ауле ему опасно, сообщила о недавнем приезде жандармов, о подписке, которую дал им староста: схватить Сунагата, как только он появится в Ташбаткане. Рассказала аульные новости, среди которых главной была, конечно, неудавшаяся попытка Фатимы уйти к нему, Сунагату, на завод; вернувшись с дочерью из Гумерова, Ахмади так избил её, что бедная девушка до сих пор тяжело болеет, не может подняться. Говоря об этом, Салиха опять всплакнула.
Немного успокоившись, тётка посоветовала Сунагату провести день где-нибудь в укромном месте, а к ночи придти за съестным, — она приготовит ему всё, что может, и оставит в летней кухне…
Вот за этим и шёл Сунагат.
Он был уверен, что сейчас опасность ему не грозит. Но шёл всё ж осторожно, по-прежнему внимательно вслушиваясь в тишину, даже картуз снял с головы: так, казалось ему, слышнее.
Возле сарая вздохнула корова, где-то взбрехнула собака, и снова стало тихо.
Сунагат беззвучно откинул крючок, вошёл в летнюю кухню и, нащупав на обычном месте палку, подпёр дверь изнутри. В непроглядной темноте он двигался, как слепой. Вытянув руки вперёд, шагнул к печи, нашарил на полу полешко и разворошил в очаге золу. Затлели, разгораясь, угольки, чуть посветлело. В полумраке смутно обозначились нары, сколоченные из вытесанных топором плашек.
На нарах стояла деревянная чаша, прикрытая доской для раскатывания лапши. «Ага, катык», — определил Сунагат, приподняв доску. Рядом в лотке для просеивания зёрна лежали горкой просяные лепёшки. Под руку попалась большая деревянная ложка с длинной ручкой, вернее сказать, — половник, которым помешивают в котле при варке корота. Недолго думая, Сунагат принялся хлебать катык, черпая его этой ложкой. Он был голоден. Съел, запивая катыком, просяную лепёшку. На полке над нарами нащупал несколько комков высушенного корота. Решил: «Возьму-ка и это, пригодится». Обрадовался, обнаружив янтау со свежим сливочным маслом: «Теперь жить можно!»
Сложив продукты в принесённый с собой мешочек, он уже без прежних предосторожностей вышел из летней кухни, спустился той же огородной тропкой к речке, но на другую сторону не перешёл, а свернул вправо по тележному следу: так было ближе до Пруда утонувшей кобылы и шалаша караульщика — дяди Адгама, которого Сунагат с детства привык называть бабаем, дедушкой. Повезло ему с этим шалашом, тепло в нём, сухо, на груде мочала спишь, как на перине. И дядя Адгам приветлив. Рядом с ним чувствуешь себя, как дома.
