Внезапно родной пейзаж исчезает, словно повернулись крылья мельницы, и тело уходит в гамак, или это поддался под его тяжестью стог сена — огромная пуховая подушка. Девочка с нежными беленькими ручками, округлой талией и тайнами просыпающейся женственности уже не одна. Когда она в полусне поворачивается в постели, она ощущает прижавшегося к ней вплотную огромного черного курносого дога, он влажно дышит, и она знает, что ей его не оттолкнуть, потому что это все равно бессмысленно, — пес весь теплый, весь твердый, и лапы у него кожаные, такие же, как ошейник, который он снял, прежде чем лечь в постель; животное, зверь, и вот девочке уже мило теперь это странное соседство, она ищет пса в потемках, идет на ощупь, шепчет ласкательные клички, лишь бы понравиться ему, и чувствует смутное волнение… Где же ты? Где же ты?
— Тише, — говорит генерал, садясь на постели. Он в костюме Адама, сквозь щели ставен видно, что на улице уже совсем светло. Кто-то стучится в дверь… Слышен чей-то взволнованный голос… Что там такое? Может быть, это все еще длится сонная греза? Мезон поднимается, он шарит, чертыхаясь, и не находит ночные туфли, надевает рубашку, яростно дергая запутавшимися в рукавах руками, опрокидывает по дороге стул.
— Ник, который час? — доносится голос из глубины алькова, но генерал, снова чертыхнувшись, не отвечает. Рейтузы… сапоги… В дверь снова стучат. Два или три раза. Пес взлаивает:
— Могли бы, черт вас побери, и подождать!
Это денщик: он пришел предупредить генерала, что явились офицеры и требуют немедленного свидания, не желают слушать никаких резонов. Если хозяин спит, пусть, говорят, его разбудят — словом, солдат, стоявший на карауле, заметив, что они в сильном возбуждении, да и вид их не предвещает ничего доброго, не решился преградить им путь, тем паче что их явилось не меньше десятка.
— Надеюсь, они все-таки разрешат мне ополоснуть лицо, — сердито пробурчал Мезон. Он подошел к зеркалу, взглянул на себя: волосы всклокочены, рубашка распахнута на груди, и видна густая черная шерсть. Генерал оглядел свои ногти. — Скажи этим господам, сейчас иду…
В канцелярии, помещавшейся сразу при входе в дом, ожидали генерал-губернатора Парижа господа офицеры на половинном содержании. Они не желают без толку торчать во дворе казармы… По их развязным манерам сразу было видно, к чему клонится дело: один непочтительно уселся на подоконник, другой пристроился на углу стола, похлопывая хлыстиком по разбросанным бумагам, все — в маленьких шапочках, а один гусар даже с трубкой в зубах. Однако, повинуясь силе привычки, они поднялись с места, отдали честь.
— Чем могу служить, господа?
Тут были поручики, капитаны и, гляди ты, даже один майор… И в самой разномастной форме — всех цветов радуги: у одного накинут на плечо ментик, подбитый мехом, другой в доломане, обшитом галуном и с оторванной серебряной пуговицей, третий в кавалерийской шинели… Зеленые, синие, желтые, красные… словно вывалившиеся из коробки аляповато размалеванные оловянные солдатики всех родов войск, все не очень чисто выбритые, у всех наглые физиономии. Первым заговорил майор. Он отрекомендовался: «Майор Латапи…»
Они пришли испросить — «ис-про-сить!» — у генерала господина Мезона согласия на то, чтобы был дан приказ по гарнизону взять направление на Париж, дабы упредить его императорское величество. Есть все основания опасаться, что в Париже начались беспорядки, коль скоро Бурбоны покинули столицу, и вот они порешили…
— Я отказываюсь вас понимать, вы забываетесь, господин майор…
Мезон поглядел в окно. Дождь прекратился, бледный мартовский свет лежал на крышах низких строений казармы. Весело поблескивали черепицы. Генерал зажмурил глаза, еще затуманенные сном. Его короткая речь, каждое слово которой казалось сухим отрывистым ударом бича, не имела ни малейшего успеха. Один из капитанов выступил вперед и, отстранив начавшего было говорить майора, четко произнес:
— Господин генерал, в прошлом году в Лилле…
Мезон взглянул на говорившего и сразу признал его:
— Ах, это вы, капитан Абсалон… вот где пришлось свидеться!
Стоя почти вплотную, они мерили друг друга взглядами. Для этих двух людей сейчас уже не существовало чинов. Капитан Абсалон был тогда одним из вожаков мятежа, а генерал Мезон, назначенный комендантом крепости Лилль, обратился к войскам с прокламацией, в которой признавал временное правительство.
— Господин генерал, в прошлом году в Лилле вы нам сказали…
Он, Мезон, сам знал, что говорил тогда в Лилле. Как бы ни перетолковывать его тогдашние слова, они имели один-единственный смысл: солдатам и их командирам не пристало заниматься политикой. Армия есть армия: она выполняет приказы высшего начальства — и все. Гусар вытащил изо рта трубку и ядовито рассмеялся. Он был в чине поручика, гигант с детски наивной физиономией.
— Конечно, армия — это очень мило, — произнес он грубовато-высокомерным тоном, — ну а Франция… вам, значит, на Францию наплевать, господин генерал?
Группа офицеров наседала на Мезона. Он уже чувствовал на своем лице их дыхание. Он был как затравленный гончими олень, но этот олень еще мог довольно успешно действовать рогами. В эту минуту дверь распахнулась. Присутствующие оглянулись.
Госпожа Мезон, встревоженная долгим отсутствием мужа, пришла посмотреть, что происходит. В спешке она не успела как следует привести себя в порядок: из-под батистового плоеного чепчика выбивались длинные белокурые косы, поверх ночной рубашки она накинула малиновый бархатный капот.
— Извини меня. Ник…
— Что тебе здесь надо? Ступай, ступай…
Генерал взорвался. Ему ничуть не улыбалось вести подобные разговоры в присутствии жены, к тому же он вовсе не желал, чтобы она видела его в таком маловыигрышном положении. Лучше бы оставить ее в Париже на улице Тиру, но если все-таки король покинет Францию…
Капитан Абсалон вежливо поклонился губернаторше. Он знал ее еще с того времени, когда служил в 1-м корпусе в 1814 году, — тогда войска стягивали к границе. Госпожа Мезон была весьма недурна в свои сорок лет, хотя немного обрюзгла и с годами у нее появился двойной подбородок, но глаза были все такие же голубые, словно фарфоровые. Мезон познакомился с ней во время первой оккупации Бельгии, когда там происходили волнения, потому что простой народ был настроен враждебно и, доведенный до отчаяния нищетой и отсутствием работы, втайне вооружался против захватчиков…
Майор снова заговорил:
— Господин генерал, по телеграфу из Тюильри в Сен-Дени получено известие, что император вступает в Париж во главе войск, которые были посланы против него. Гражданские и военные власти, говорится в депеше, предупреждаются, что отныне они обязаны повиноваться приказам, исходящим из Тюильри, и никаким более. Велено немедленно водрузить трехцветное знамя…
Генеральша испуганно взглянула на мужа. Сейчас он особенно походил на черного дога. Она предпочла потихоньку исчезнуть из канцелярии. И уже за дверью услышала слова Мезона:
— Любые мнения, майор, должны отступить перед безотлагательными нуждами родины. Дабы избежать ужасов кровопролитной гражданской войны, французы должны еще теснее сплотиться вокруг короля и руководствоваться данной им конституционной хартией…
Генеральша ужаснулась. «Революция, — подумала она, — начинается революция… я же ему десятки раз говорила, что именно этого добивалась противная толстуха немка, эта герцогиня и ее изменник-муж, мерзкий Сульт, которого она натравливала на моего бедного Ники».
* * *
Маршала Макдональда разбудили только после полудня. Он проснулся окончательно разбитый, все тело ныло, физиономия отекла. Нет, никто не явился, не подошли войска, которые решено было повернуть от Вильжюива на Сен-Дени. Так-таки никого? А куда же девались части графа де Вальми, сына Келлермана? Никаких новостей от Жирардена? В присланном рапорте упоминалось о приказе, данном полковнику Сен-Шаману, идти от Корбейского моста на Сен-Дени через Вильнев-Сен-Жорж… Было это вчера вечером, и с тех пор никого. Тут маршала известили, что из Ла-Фера прибыла артиллерия.
Итак, продолжалось всеобщее передвижение войск, начавшееся несколько дней назад, с целью укрепить Мелэнский лагерь, но теперь передвижение происходило уже чисто механически, и никто пальцем не пошевельнул, чтобы его прекратить. Полк за полком направлялся в Париж, как будто кто-то намеренно поставлял солдат Наполеону. Надо было бы остановить этих артиллеристов на дороге, повернуть их обратно в Ла-Фер. И за что только упрятали в тюрьму братьев Лаллеман — ведь они делали то же самое, что делают сейчас по королевскому приказу все северные гарнизоны в тот самый момент, когда король укрылся в Лилле! Что за нелепость! А Рюти? Где Рюти? Вошел генерал Рюти.
