— Ну и докажи.
— И докажу!
— Поди и дёрни его за тупей, тогда поверю.
— За косицу-то?.. его?.. Вот ещё! Стоит труда! Нашёл доказательство!
— Да уж каково ни есть, а не дёрнешь.
— Ан дёрну!
— Ан врёшь!
— Я?! Не дразни, брат, лучше! Эй, не дразни!.. Меня стоит только раздразнить, так я бедовый!
— Бедовый-то бедовый, а за косицу всё-таки не дёрнешь.
— Да не токмо что старца, а… понимаешь ли, кого? И то дёрну!
— Ну, брат Прошка, никак ты во хмелю!.. — засмеялись приятели. — Много ли чефрасу хватил сегодня? С утра уж благословился. Закуси-ка лучше гвоздичкой, а то дух будет.
— Гвоздичкой-то я закушу, а дёрнуть всё-таки дёрну, коли мне такое расположение блеснёт.
— Пари, что не дёрнешь! — продолжал потешавшийся приятель.
— Идёт! — расхорохорился Поплюев. — Идёт, коли на то пошло! На что угодно?
— Да что тебя много разорять-то! На десяток устерсов у Юге, с аглицким пивом. Вот я на твой счёт и позавтракаю. Господа, будьте свидетелями — разнимите!
— Смирно-о-о! — раздался вдруг громкий голос штаб-офицера, командовавшего разводом.
Мгновенно всё смолкло; генералы вытянулись в одну шеренгу против фронта, за ними во вторую шеренгу стали все штаб — и обер-офицеры, а третья образовалась из юнкеров и унтер-офицеров, не участвовавших в строю.
Пять минут спустя раздалась новая команда: фронт взял «на краул», барабаны грянули встречу, эспонтоны и знамя отдали салют, и всё живое на площадке замерло в напряжённом ожидании.
С крыльца сходил император.
Начался вахтпарад. Штаб-офицер сначала заставил фронт проделать все ружейные приёмы по флигельману, потом скомандовал «батальон, шаржируй», то есть стреляй, — и фронт, не производя огня, проделал примерное заряжание, прицеливание и вновь заряжание. Затем была подана команда барабанщикам: «Бей сбор». Те вышли и стали боком ко фронту — и вновь грянули барабаны, после чего на середину вышел плац-майор и скомандовал: «Слушай, на плечо! Подвысь! Гауптвахт направо, гренадеры налево!». Во время исполнения данного движения фронтовые офицеры, взяв эспонтоны вверх, в правую руку, и выйдя вперёд, стали по старшинству чинов пред середину парада, а за ними в две шеренги вытянулись унтер-офицеры. Здесь плац-адъютант разделил их всех по постам, и тогда по команде: «Господа обер — и унтер-офицеры, на свои места! Марш!» — все разом разошлись по рядам направо и налево. Затем: «Повзводно направо заходи! Марш!» — и весь парад под звуки флейт и барабанов шёл церемониалом мимо императора.
Государь остался вообще доволен парадом и по окончании развода, собрав вокруг себя тесную толпу офицеров, стал передавать начальствующим лицам парольный приказ и разные замечания. Черепову случайно довелось стоять как раз за спиною государя. Вдруг видит он, что рядом с его локтем протягивается вперёд чья-то рука — и хвать за чёрную ленту косицы!
У Черепова захолонуло сердце и на мгновение в глазах помутилось. Он понял, что это такое и чем может грозить подобная проделка. Государь в то же мгновение обернулся, и вопросительно-строгий взгляд его в упор остановился прямо на Черепове.
«Погиб!» — как молния мелькнуло в уме последнего. Надо было выручать уже не Поплюева, а самого себя, и как можно скорее.
— Простите, ваше величество! — почтительно и тихо проговорил он, стараясь казаться как можно спокойнее. — Тупей лежал не по форме… Чтобы молодые офицеры не заметили…
Государь молча продолжал смотреть ему прямо в лицо тем же сурово блестящим взглядом, и Черепову показалось вдруг, будто он тоже понимает, в чём дело, и даёт ему чувствовать это. С полминуты, по крайней мере, продолжал государь держать его под этим магнетически действующим взглядом, и какое-то смутное чувство говорило Черепову, что если он оробеет и смутится, то пропал безвозвратно и навеки. Но он чувствовал себя правым, совесть его была спокойна.
— Благодарю, полковник! — громко сказал государь и отвернулся, продолжая прерванную речь с генералом[72].
Черепов оглянулся назад — за ним, ни жив ни мёртв и весь бледный как полотно, стоял и трясся, как в лихорадке, Прохор Поплюев.
После развода Черепов по пути заехал к Юге позавтракать. Несколько минут спустя появился там и Поплюев со своей компанией.
— Благодетель мой!.. Спаситель! — плаксиво, смущённо и вместе с тем радостно кинулся к нему Прошка. — Сколь виноват я пред вами!.. Нет слов и меры моей вине и моей благодарности!..
— Зато вы пари выиграли, — равнодушно улыбнулся Черепов.
— Что пари!.. В Сибири места мало мне за это… Я растерялся, но я думал… Клянусь вам, думал, что если на вас обрушится беда, то — была не была! — выступлю вперёд и брякну: так и так, мол, я это сделал!
— Напрасно не вышел — полковником был бы, — подтрунил измайловский приятель.
— Эх, братец ты мой! пустой ты, как вижу я, человек! Что полковник!.. Не полковник, а ум нужен, находчивость, смётка — вот что нужно! А Прошка — дурак, и ничего больше!.. Но нет, — продолжал Поплюев, с чувством обращаясь к Черепову, — вы великодушны… вы доказали то… Ну, и, значит, вы меня простите!.. А я вам за сие всю жизнь, как собака… понимаете ли, как собака буду вам предан! Издыхать у ног ваших стану!.. Выпьем!
— Так-то, брат Пронька! — хлопнул его по плечу приятель. — Хоть пари я и проиграл тебе, а всё же ты не в барышах! Уж чего бы, кажется, вернее награды, как нынче, ан глядишь — и тут тебя обошли-таки чином!
— Что делать, братец мой! — пожал плечами Поплюев. — Незадача мне!.. Выпьем!
В тот же день вечером к Черепову явился вестовой и объявил, что граф Харитонов-Трофимьев просит его немедленно же пожаловать к себе по высочайшему повелению.
Черепов оделся по форме и поехал.
Он застал графа одного в его обширном, слабо освещённом кабинете. Старик сумрачно ходил по комнате и казался чем-то озабоченным.
— Государь император, — сказал он Черепову, — поручил мне, как бывшему вашему шефу, передать вам, чтобы вы отправлялись в действующую армию к графу Суворову. Вот вам пакет: в оном найдёте вы маршрут, подорожную, прогоны и приказ о своём назначении. Вы отправляетесь в распоряжение фельдмаршала, и государь надеется, что на поле чести потщитесь вы найти более достойное применение избытку ваших сил и смелости.
— Как скоро должен я выехать? — почтительно спросил Черепов.
— Немедленно же. Чтобы к утру вас уже не было в городе.
— Воля его величества будет исполнена, — проговорил Черепов и уже хотел было откланяться, как граф с участием взял его за руку.
— Пожалуй, дружок, скажи на милость, — заговорил старик, меняя свой официальный тон на дружескую и душевную ноту, — что это за несчастная блажь пришла тебе в голову дёргать за тупей?
— Граф! Неужели вы думаете, что я мог дерзнуть на что-либо подобное? — открыто и с чувством достоинства поднял Черепов голову.
— Как так?! — изумился Харитонов. — Стало быть, дёрнул не ты?
— Не я, клянусь на том честью!
— Так кто же?
— Я знаю кто; но прошу вас, не невольте меня называть его имени. Он уже достаточно наказан своей совестью, и я ни в коем случае не назову его.
Старик задумчиво прошёлся по комнате.
— Молодой человек, — с чувством заговорил он, снова взяв за руку Черепова, — это с вашей стороны благородно!.. Не сумневаюсь, что вы говорите мне правду; и верь, друг мой, при случае я доведу о сём похвальном поступке до государя, а теперь прощай, Господь с тобой!.. Поезжай с Богом и постарайся возвратиться, как подобает храброму!
И с этими словами он поцеловал Черепова и отпустил его из кабинета.
Миновав смежную комнату и проходя через большую неосвещённую залу, Черепов вдруг заметил, что мимо него мелькнуло женское платье.
— Это вы, графиня? — тихо спросил он голосом, упавшим вдруг от неожиданного волнения. Сердце его дрогнуло и забилось тревожно и сладко.
— Я… постойте на минуту, — шёпотом лепетала Лиза, — я знаю всё… давеча отец мне сказывал… Вы едете?
— Сею же ночью… Прощайте, быть может, не увидимся.
— Нет, нет, не говорите так… не надо! — порывисто и как-то жутко заговорила она, схватив его руку. — Не надо… не надо так говорить! Вы вернётесь… Вы должны вернуться… Я верю… я буду молиться… Постойте… Вот вам.
И, быстро сняв с себя золотой крестик на золотой цепочке, она поцеловала его, перекрестила им Черепова и надела на шею.
— Он сохранит вас… молитесь и… не забывайте меня… вашу… Лизу.
И с этим словом в голосе девушки прорвались сдержанные слёзы.
Схватив её дрожащую руку, Черепов с благоговейным чувством восторженно покрыл её своими влюблёнными поцелуями, и вдруг в душе его стало так ясно, тепло, светло и отрадно, и вся будущность озарилась чудным, радужным блеском.
