да и обветшало: картон желтел, серебряная бумага отклеивалась… А владелец магазина мужского белья, тоже с незапамятных времен, удивлял прохожих плюшевым медвежонком в накрахмаленной манишке с воротничком, запачканным сажей. Прохожий, остановившись у какой-либо из этих достопримечательностей, как правило не задерживался, потому что владелец магазина тотчас устремлял на него из недр своего заведения отчасти тревожный, отчасти ожидающий взгляд, а это не очень-то приятно; постояв немного, мельком взглянув на исполинские часы или на медвежонка в манишке, прохожий отправлялся своей дорогой.
Коловратов проспект, хоть и находился географически в самой середине города, с точки зрения торговой был захолустьем. Но то же самое можно было утверждать о любой пражской улице тех времен, и тщетно допытывался бы чужестранец, где же тут оживленный торговый центр. Оживленного торгового центра не было. Не было в Праге своей Рю-де-ля-Пэ, своей Кернтнерштрассе [18] — все было захолустьем, потому что сам город был захолустным.
Вывески, разумеется, писались по-немецки, и еще год-другой назад покупателя, ступившего в магазин, приветствовали на немецком языке; однако в последние месяцы, когда столь возросла ревность национальная, покупателя встречали безмолвным поклоном: лавочник отверзал уста лишь после того, как клиент обнаружит свою национальность.
Эти скромные коммерсанты очень прилично, даже бегло говорили по-немецки, но только в своей области. Часовщик отлично изъяснялся на государственном языке, пока речь велась о часах, но уже о шапках или об изюме он ничего сказать не сумел бы; владелец лавки с колониальными товарами разбирался лишь в терминологии, касающейся колониальных товаров, но не знал, как называется по-немецки доверие или шершень, кувырок или рычаг; если он и учил когда-то эти слова в школе, то давно забыл их. Просто удивительно, до чего мизерными в широчайших народных массах, до чего поверхностными и нестойкими были результаты систематического онемечивания, проводившегося уже без малого два с половиной столетия.
Вот как выглядел Коловратов проспект или улица Пршиконы до тех самых пор, когда близ Пороховой башни, в самом отдаленном конце этой окраинной — с торговой точки зрения — улицы, в массивном здании казарменного стиля арендовал просторное торговое помещение никому не известный делец Ян Борн.
Помещение это по большей части пустовало, так как было чересчур велико, да и место жалкого вечернего гулянья — а как мы уже сказали, главное пражское корсо находилось на городских стенах — не достигало Пороховой башни: окрестности этого почтенного архитектурного памятника издревле слыли местом скопления веселых женщин.
Названный Борн, по утверждениям некоторых любопытных — американец чешского происхождения, по другим сведениям — венский чех, явно не знал, что делал, собираясь бросить якорь в этих местах и арендовав для своего предприятия весь первый этаж огромного здания, тянувшегося по Коловратову проспекту до самой Целетной улицы, что за Пороховой башней, — с двором, со складами и просторными подвалами. И лавочники в бисерных шапочках злорадно поглядывали издали на то, как целый полк плотников и полировщиков, стекольщиков и жестянщиков, маляров и паркетчиков старается придать блеск угрюмым запущенным стенам, где, без сомнения, до сей поры бродил дух злополучного кондитера, который пять лет назад обосновался было в одном из этих торговых помещений, но до странности скоро, месяца через три, взял да повесился.
Однако предсказания не сбылись: Борн принялся за дело очень ловко и энергично, и заведение его, открытое в начале октября того же шестьдесят второго года, когда начали ходить поезда на новой линии Прага — Пльзень, имело неслыханный, из ряда вон выходящий успех.
Причиной этого успеха явились две удачных идеи самого Борна. Первая заключалась в том, что, хотя в Праге и не было своей Кернтнерштрассе, Борн обставил свой магазин по образцу самых роскошных магазинов роскошной Вены, а это сильно польстило самолюбию пражских провинциалов. Расположенный неподалеку, в Целетной улице, галантерейный магазин «Zur Stadt Paris» [19], который до тех пор считался самым элегантным заведением в Праге, выглядел жалким рядом с предприятием Борна. А ведь то был немецкий магазин, меж тем как Борн поставил дело — и в этом состояла вторая, еще более удачная его мысль — на вызывающе-патриотический, славянский манер.
Торжественное освящение магазина было назначено на понедельник, но уже в воскресенье все было готово, пражане продлили маршрут своих прогулок до заново отделанного фасада с тремя большими, сверкающими бронзой и серебром, витринами, имеющими по сторонам вертикальные, а поверху — горизонтальные вывески. Вертикальных было четыре, горизонтальных — две. На нижней из двух горизонтальных вывесок красовалось название фирмы: «ЯН БОРН», по верхней бежала огромная надпись русскими буквами и по-русски:
ГАЛАНТЕРЕЙНЫЕ ТОВАРЫ
А так как пражане по-русски читать не умели, то смысл этих двух слов пояснялся на чешском языке на одном из вертикальных щитов, причем с большими подробностями:
Склад разнообразных изделий для тонкого вкуса
и прекраснейшие драгоценные украшения, а также все
красивые и полезные предметы домашнего обихода
Тот же, только слегка сокращенный, текст был изображен на другом щите по-польски.
Следующая вертикальная вывеска — чтоб власти не придрались — была отведена под немецкую надпись, которая строго официально извещала о продаже несгораемых шкафов; об «изделиях для тонкого вкуса» или о «прекраснейших драгоценных украшениях» здесь, на немецкой вывеске, не упоминалось ни словечком. Что бы это значило? Что хотел этим сказать поэт — а Ян Борн по-своему был поэтом? Тот, кто знал Яна Борна достаточно близко, чтобы уловить сложный ход его мыслей и мыслишек, мог бы догадаться, что этот ярый патриот желал таким способом выразить национально-классовую дифференциацию: несгораемые шкафы могут в Праге понадобиться только немцам, так как чехи, угнетенный и обойденный народ, — люди бедные. Таков был, вероятно, скрытый смысл немецкой надписи, украшавшей прославянское заведение Борна. Мысль эта, правда, была не совсем верна, точнее — уже не была верна в тот год; но она била в цель.
Но это не все. Многозначительности фирменных вывесок Борна придавал известный космополитический нюанс последний щит, шестой по счету, исписанный французскими и английскими словами. Французский текст был по-французски легконог, можно сказать — фриволен: не о сейфах, не о полезных предметах домашнего обихода упоминал он, а лишь о духах и туалетных принадлежностях. Английская же надпись была загадочна. Борн составил ее сам, без помощи специалиста, а так как знал он большинство европейских языков, но все — неглубоко, то и надпись, сработанная им при помощи словаря, лишь походила на английскую:
Exportation at Bohemian
Manufacturies the World.
Что сие означало, кто кому и что экспортировал, трудно было понять. Многозначительным, однако, являлось последнее словечко, the World, то есть
