Октавиан Стампас - Проклятие

Именно так и подумал Ногаре, прибывший на место беседы кардинала де Прато с Арманом де Пейном в сопровождении своих людей.

То, что рассказал ему прямой потомок первого Великого Магистра рыцарей Ордена Храма Соломонова, хранитель печати счел самым настоящим бредом. Поначалу.

К месту казни народ начал собираться еще днем, и народу было много, хотя ночь, судя по всему, обещала быть прохладной. Лодочники трудились не покладая весел. Царило, как ни странно, всеобщее, беззаботное веселье. Оживленный говор солидных горожан и болтовня их чад и домочадцев разносились над поверхностью Сены.

Те, кто заранее побеспокоился о хорошем месте на будущем развлечении, заполнили всю поверхность Еврейского острова. Те кто поленился или не поспешил, вынуждены были остаться на речном берегу. Одним словом, процедура казни вызвала необыкновенный интерес, превосходящий все до сих пор виденное.

Когда начало смеркаться, Филипп Красивый в сопровождении многочисленной свиты вышел в галерею дворцового сада. Узкая протока отделяла теперь его величество от костра. Он был сложен именно так, чтобы королю было удобно наблюдать за огненной экзекуцией.

Настроение среди окружавших его величество родственников и царедворцев было не таким, как в толпе народа. Братья короля переговаривались вполголоса. Все выражали осторожное удивление тем фактом, что нигде не видно де Ногаре, самого первого и давнего гонителя тамплиеров.

Филипп подал знак парижскому прево, который по должности был обязан руководить проведением казни. И прево тут же приступил к своим обязанностям. Раздалась громкая его команда и на высокий, в два человеческих роста костер возвели Великого Магистра Ордена тамплиеров Жака де Молэ и командора Нормандии Жоффруа де Шарне. Возвели и привязали к столбам.

Выражение лица Его величества оставалось почти равнодушным, ни раздражения, ни удовлетворения не просматривалось на нем. Но настроение толпы начало меняться, как будто только при виде осужденных на казнь, собравшиеся во множестве парижане осознали, что именно сейчас произойдет. Жителей средневековых городов трудно было испугать или поразить видом публичной казни. С детства им приходилось видеть как сдирают кожу с живого человека, измалывают деревянными молотами суставы, разрывают на части лошадьми и колесуют. Так что мрачная туча, опустившаяся вдруг на толпу и охватившая всех, от проституток, сбежавшихся из узких улочек вокруг Собора Парижской Богоматери, до евреев, одежда которых была украшена желтыми кругами, так вот, эта мрачная туча, переменившая резко настроение толпы, питалась не страхом перед тем, что предстоит увидеть, важно было то, кого сейчас будут убивать.

Жак де Молэ, даже стоя у позорного столба, как оказалось, не утратил своей старческой величественности, гигантская седая грива, патриаршая борода, пылающий осмысленной яростью взор, произвели на присутствующих очень сильное впечатление. Командор Нормандии выглядел значительно менее колоритно, но тоже достойно. Годы одиночного заключения не сломили стариков. И даже стоя на приготовленном для них костре, они не были похожи на преступников, скорее они напоминали (особенно Жак де Молэ) ветхозаветных пророков, готовых произнести сакраментальные, убийственные для их палачей, слова.

Парижский прево замер в позе человека ожидающего команды, пожирая взглядом фигуру короля.

Палач уже поджег кусок пакли и держал ее в вытянутой руке.

Монах, назначенный для принятия исповеди казнимых, попробовал было взобраться по хрустящему хворосту, но наткнулся на обжигающий взгляд Великого Магистра и ретировался.

Процедура казни замерла, кто-то должен был подтолкнуть ее вперед. Не кто-то, конечно, а король.

Де Мариньи наклонился к уху его величества и прошептал:

— Они отказались от исповеди.

— Что? — будто очнувшись, переспросил Филипп.

— Они отказались от исповеди, Ваше величество.

— Король ничего не успел сказать в ответ на эти слова, кто-то прикоснулся к его правому плечу.

— Ногаре?!

— Я, Ваше величество, — задыхаясь, слегка отвечал хранитель печати.

— Что с вами?

Этот вопрос был весьма уместен, лицо канцлера было вполне безумным.

— Есть сообщение государственной важности.

— Но, — король кивнул в сторону кострища, — вы ведь видите — идет казнь.

— Может быть, ее придется остановить.

— Ну уж нет, я не могу лишить моих милых парижан такого развлечения, — когда король произносил эту игривую фразу, глаза его были более чем серьезны.

— Но, Ваше величество, — Ногаре задыхался, — Жак де Молэ не Великий Магистр Ордена тамплиеров.

Брови короля поползли вверх.

— Ладно, идемте.

Повернувшись к распорядителю казни, Филипп махнул рукой, на которой блеснул огромный изумруд.

Парижский прево тут же повторил этот жест, и палач решительно направился к куче хвороста, увенчанной двумя связанными стариками.

Его величество не увидел, как пламя охватывает кострище, и никто не обратил внимание на отсутствие Филиппа, слишком все были заняты зрелищем разгорающегося костра.

В одной из беседок, в полусотне шагов от садовой галереи, Филиппу был предъявлен Арман Ги, он же Арман де Пейн.

— Кто это? — спросил король.

— Он очень изменился, — начал объяснять Ногаре.

— Кем он был до того как изменился? — нервно прервал его Филипп.

— Вы знали его как Армана Ги, тамплиерского комтура в Байе, в Нормандии.

Король слегка прищурился.

— Да, я вспомнил его.

— Его не было здесь семь лет.

— Он что, сам не в состоянии говорить, Ногаре?

— Он может говорить, сейчас он все расскажет.

Со стороны Еврейского острова донесся мощный гул, толпа сопереживала тому, что перед ней происходило.

— Так где же вы были все это время, господин комтур?

— Я искал.

— Не надо мне рассказывать, как вы искали, скажите лучше сразу, что вы нашли.

— Ваше величество, — посмел вмешаться Ногаре, — я слышал эту историю по пути из Марселя, и не один раз. Она в высшей степени стоит того…

Донесся новый порыв взбудораженного шума от места казни. Король недовольно посмотрел в том направлении, где происходило аутодафе, но не все недовольство относилось к шуму вокруг костра.

— За эти семь лет, Ногаре, я ни разу не выразил вам своего раздражения в связи с тем, как вы исполняете свои обязанности.

Ногаре побледнел и поклонился.

— Итак, говорите, комтур. Коротко и правду.

Надо заметить, что с момента беседы с царем Заххаком в крепости Сках в поведении, в манере говорить, в выражении глаз Армана Ги появилась трудноуловимая ненормальность. Ее почувствовал и отметил про себя еще кардинал Де Прато, но известные обстоятельства помешали ему выяснить этот вопрос до конца. Ногаре, во время совместного с Арманом Ги путешествия в Париж, иногда ловил себя на том, что бывший комтур кажется ему слегка безумным. Не часто это бывало, но и не редко. Он относил это на счет событий кровавой драмы, среди развалин которой он застал рыцаря.

— Я жду, комтур.

— Я истинный Великий Магистр Ордена рыцарей Храма Соломонова.

— Что?!

— Я, Арман де Пейн, прямой потомок основателя ордена Гуго де Пейна.

Сказано это было настолько серьезно и твердо, что Филипп не вспылил и не захохотал, как должен был бы сделать по здравому рассуждению. К тому же рядом с этим безумцем стоял совершенно преображенный де Ногаре. Человек — цинизм, человек — недоверие, цепной пес своего хозяина короля. Он не посмел бы оторвать его от величайшего государственного дела ради беседы со свихнувшимся в восточных странах тамплиером.

— Как вы выяснили это? Насколько я помню, семь лет назад вы не претендовали на сие звание.

— Мне сказал об этом царь езидов по имени Заххак. Его дворец находится в горе. Царь этот верховный служитель бога истинного и Орден тамплиеров лишь малая часть его тайной империи. Удалившись на запад, Орден утратил живое содержание, оторвался от истинных своих корней. Захватив Тампль, Ваше величество, вы лишь раздавили пустую скорлупу.

Ночь стояла над Парижем, и только пламя костра на Еврейском острове силилось разорвать мрак. И оттуда накатывали новые волны народного шума. И вдруг шум стих. И вот почему. Жак де Молэ, повернув лицо в ту сторону, где, по его мнению, должен был находиться король и его свита, произнес громовым голосом:

— Папа Климент, рыцарь Гийом де Ногаре, король Филипп… — вой пламени пытался перекрыть слова, но не мог, — не пройдет и года, как я призову вас на суд Божий и воздастся вам справедливая кара. Проклятие! Проклятие на ваш род до тринадцатого колена.

Его величество слышал в этот момент другие слова, может быть не менее поразительные. Арман де Пейн торопливо, но вполне связно излагал свою историю. В антураже кромешной ночи, сотрясаемой сполохами гигантского костра, фантастические подробности его рассказа не казались столь уж фантастическими. По крайней мере канцлер государства, только что проклятый Гийом де Ногаре, почему-то не мог избавиться от ощущения, что полубезумный прямой наследник первого Великого Магистра говорит сущую правду.