— Черт бы побрал! Мы тут, как в мышеловке. Но держись, земляки! — орал Донька, заменивший убитого ротного. — Сколько же вас налицо?
Он насчитал два десятка человек и среди них троих раненых.
— Маловато осталось. Но держись, держись, бей в гада Колчака!
Красноармейцы отстреливались, прячась за оконными косяками.
Белые, понимая, что преимущество на их стороне, прекратили бесполезную стрельбу, держа на прицеле окна и двери школы.
Бессонная тихая ночь действовала угнетающе. Хотелось есть, мучила жажда после почти двадцативерстного отступления под палящим солнцем.
Утром на противоположной стороне улицы замаячил с чердака парламентерский белый лоскут.
— Эй, герои! Выходите на солнышко сдаваться! Просяной кашей накормим!
Красноармейцы ответили молчанием.
— Нервы щупают, — облизнулся белобрысый красноармеец, затягивая ремень на животе. — Пожалуй, не отказался бы. Желтая, крупиночка к крупиночке, маслянистая. — Он прищелкнул языком.
Донька сплюнул.
— За чем же дело стало? Оставь винтовку и полезай в окно. Угостись.
Красноармеец заморгал глазами:
— Пошутил я. Для смеху.
— Ладно, — отмахнулся Донька. — Сколько же у нас боевых патронов? Э‑э, по обойме на душу не приходится? Жидковато.
Длинный день тянулся бесконечно. Беляки не стреляли, очевидно, решили взять осажденных измором. Раненые стонали: глоточек бы водицы.
Новая ночь прислонилась к окнам. Где-то далеко с перерывами бухала артиллерия.
— Эй, Калимахин, подь сюда, что я тебе скажу… — позвал сиплый голос Доньку. — Понимаешь, не вояка больше я, обескровел. Пристрели ты меня.
— Держись! Из последних сил держись! Чуешь, как наши пушки колошматят! Слышишь?
Едва забрезжило — в окно внезапно влетела граната и оглушительно разорвалась, посыпались пули, кромсая стены.
— Смерть Колчаку! — заорал Донька и разрядил в окно обойму.
Красноармейцы, оставшиеся в живых, ударили по врагу из винтовок.
В ту же минуту дверь слетела с крючка, загрохотали парты. Белогвардейцы ворвались в помещение.
Шестерых раненых и обезоруженных, в том числе и Доньку, вытолкали прикладами на улицу и повели по пыльной дороге. Из окон, заставленных цветами и кое-где глиняными пучеглазыми кошками, выглядывали обитатели домишек. Донька с всклокоченной шевелюрой шагал впереди, на впалой щеке его запеклась кровь. Вышли на площадь, по бокам которой вытянулись торговые ряды с закрытыми железными дверями. Посредине стояла церковь, упираясь острым золотым шпилем в самое небо. В высоких окнах звонницы чернели молчаливые колокола.
Пленных поставили спиной к церковной ограде.
Гонористый офицер с белым черепом на рукаве френча построил шеренгу конвоя саженях в десяти от красноармейцев. Он торопился поскорей закончить свое дело.
— Рравняйсь! Смирно!
Солдаты вытянулись.
Донька поднял руку:
— Господин офицер, дозвольте перед смертью сплясать «барыню»?
Офицер приподнял брови:
— Повтори — что ты сказал?
— Дозвольте, говорю, сплясать «барыню».
Офицер сдержанно улыбнулся:
— Ну, что ж, дозволяю.
Он скомандовал солдатам стоять «вольно» и приказал правофланговому:
— Слетай за Щербатым и пусть прихватит гармошку.
Через несколько минут посланец появился с коренастым рябым солдатом, который держал гармошку, закутанную в цветастый плат. Гармонист выпучил глаза:
— По вашему приказанию…
Офицер перебил:
— «Барыню» играешь?
— Так точно, играю!
— Освободи свой инструмент от бабьей тряпки. Выходи! — кивнул он Доньке.
Донька попросил у товарища фуражку с красной звездой, надел на приглаженные волосы и стал в независимую позу подле гармониста.
Офицер закурил, покосился на Щербатого: давай!
Гармонист пробежал пятерней по клавиатуре, стиснул меха и, оскалясь, рванул плясовую.
Донька, выбросив в стороны руки, обошел на цыпочках круг, начал выкидывать замысловатые коленца:
Мне бы лаковы сапожки,
Сатинетовую грудь.
На глаза твои в окошке
На смешливые взглянуть!
Ой, Овечья гора,
Умирать мне пора.
Но душа не грешна,
Так и смерть не страшна!
Донька свистнул и пружинисто поплыл над землей вприсядку, легко выбрасывая ноги. Он подмигнул гармонисту, и удар подошвой оземь совпал с последним рывком гармошки.
Солдаты оскалились, одобрительно загудели. У красноармейцев влажно светились глаза.
Офицер протянул плясуну папиросу: угощаю, заработал.
Донька хмыкнул:
— Не‑е, белогвардейских не курю. Он быстро пошел к ограде, отдал фуражку и встал на свое место с краю.
Офицер щелкнул крышкой портсигара, процедил:
— Шлюхин сын…
Солдаты окаменели в ожидании команды.
Прижимаясь локтем к товарищу, Донька видел, как над площадью под розовыми облаками ширяли с тонким свистом стрижи, услышал резкое злое «пли!», винтовочный залп. Земля закачалась под ногами, Донька хотел ухватиться за товарища и не нашел опоры. Глаза захлестнула темень и придавила к земле.
«Мама, папа, жив, жив ваш первенец и здоров!
Как я испугался, узнав, что вас известили о моей бесславной гибели.
Да, попал в плен и расстреляли бы, но спас от пули счастливый случай. Участвовал в боях командиром батальона.
На земле больше добра, чем зла, и добро сильнее зла.
В последних числах июня увидел черную Каму и на противоположном берегу хмурую Пермь. Первого июля мы с боем вошли в этот город. Потом — хребты Уральского кряжа. Семнадцатого июля мы освободили от Колчака Екатеринбург. Здесь на одной из площадей происходил смотр войск. Парад принимал новый начальник гарнизона начдив Азин. Торжественно гремел сводный оркестр. Начдив объезжал полки, поздравлял с победой.
Я стоял впереди своего батальона и мысленно спрашивал: «Скажите, товарищ Азин, жив ли красноармеец вашей дивизии Донька Калимахин? Где он?»
Сибирская белая армия отступает. Колчак пятится к своей могиле.
Меня перевели в кавалерию и назначили комиссаром кавалерийского полка. Когда я в штабе армии честно ляпнул, что сроду не имел склонности к верховой езде и что на своей паре ног мне надежнее защищать республику, чем на четырех чужих, надо мной посмеялись и вручили приказ.
В кавалерийском полку меня, пехотинца, приняли официально. Командир, этакий смуглый джигит, вызвал усатого скуластого унтера и приказал сделать из меня лихого кавалериста и смелого рубаку.
Мой учитель посмотрел на меня свысока. «Мы, говорит, регулярная воинская часть, испытанная в боях. Нам, говорит, нужен не язык краснобая, а агитация шашкой». Я с достоинством ответил: «По-вашему, мол, может, и так, а по мнению комиссара вашего полка, каковым я имею честь быть, для победы необходимы не только шашка, но и слово большевистской правды».
Унтер крякнул, вывел из конюшни тонконогую гнедую кобылу. «Знакомься, говорит, сумей понравиться Красаве. И когда мы порубаем всех врагов, тебе будет трудно с ней расставаться, как с любимой бабой». Кобыла косилась на меня диким глазом.
Не один раз Красава выбрасывала меня из седла. Я поднимался с земли, сжимал от обиды кулаки, но шел к ней, как виноватый. Я по душам объяснялся с моей Красавой, хотя она отворачивала от меня морду.
— Дура ты, — говорил я лошади, — знаю, насильно мил не будешь. И послал бы тебя к чертям собачьим, да не могу. В интересах Советской власти приказано мне с тобой подружиться.
Ни разу я не ударил ее нагайкой. Полпайки хлеба уделял, кормя украдкой с ладони. Гладил морду, щекотал за ушами, водил щеткой по красновато-рыжим бокам.
И мы подружились. Теперь, когда я захожу в конюшню, она приветствует меня тонким ржаньем, и это трогает меня.
Сейчас наш полк собирается на Южный фронт.
Вчера, проходя мимо военного лазарета, я зашел узнать — нет ли среди раненых наших вятских. И какая радость — я нашел в одной палате Вечку и Агафангела. Вот была встреча! До чего ж хорошие они, мои друзья!
Привет всем и Наташе.
Ваш Колька».
«Коленька! Братец!
Обнимаем и крепко целуем тебя, воскресшего из мертвых. Извещение о том, что ты не вернулся из разведки и, вероятно, погиб, ошеломило нас. Папа закрылся в комнате и плакал, а мама растерялась, и все у нее валилось из рук. Один Герка отнесся к казенной бумаге скептически и уверял всех, что такие, как ты, живучи. И правда оказалась на его стороне.
Читая твое письмо, мама от радости тоже всплакнула, а отец веселенький бродил по квартире и напевал «Тарарабумбию».
Пишу, а куда послать письмо, не знаю. Ведь ты уже уехал из Екатеринбурга.
…Прошло два месяца, как я начала письмо. Папа и мама здоровы. Мы, молодежь, живем «Неделями».
