Ты сам не веришь тому, что говоришь, дорогой. Запальчивость в тебе клокочет. Успокойся. Не суди людей сгоряча – непременно промах совершишь.
И я не оправдываю глупость. Народ, прямо скажу, еще очень темен и дик. Но он и не может сейчас быть лучше!
Понимаешь?
Ты подумай, какую тяжелую цепь дурных привычек, ложных учений, страха, нетерпимости, всяких заблуждений он тащит за собой.
Тащит сорок веков. Тысячелетня.
И все-таки, даже с грузом невежества на ногах, трудится, ищет, бьется с врагами, песни слагает, стремится к лучшему. А ведь мог и одичать.
Не чернить – уважать его надо за стойкость и терпение. Люби людей. Их суть – созидание. Невежество – их болезнь. И не они в ней виноваты. Время такое. Надо понимать.
– А ты, – продолжал старик с укором, – слишком нетерпелив. Хочешь с ходу аллаха за бороду ухватить. Это не так-то легко.
Жизнь не сказка, где потер ладонью волшебную медную лампу – и вырос перед тобой золотой дворец с улыбающейся пери. В сказке все совершается само собой: закрой глаза, открой глаза – и кто-то уже сделал дело за тебя.
А жизнь требует открытых глаз. И твоих рук.
Жизнь – поход. Цель – даль.
Главное – выбрать к ней верный путь, осознать свое место в рядах идущих и честно шагать, покуда хватит сил.
Ты винишь других в мелочных заботах? Но оглядись – и увидишь, что сам прикован к мелочам. И не хочешь даже на пять локтей подняться над ними.
В чем твой подвиг?
Уничтожить татар? Не выйдет. Не все сразу, дорогой. Знай, татар не осилить. Айхан обречен.
Конечно, народ победит.
Однако победа его будет не столь громкой, как победа султана Мухамеда над каракитайским гурханом. Она придет исподволь. И будет победой не над татарами – они сольются с нами, составят одни народ. Как гунны, огузы, кипчаки. Это будет победа черни над татарскими ханами, белой костью.
Она далека. Ты ее не увидишь.
Твой подвиг – биться до конца и с честью умереть. Горько? Пусть. Иного выхода нет. Только так ты отблагодаришь людей за хлеб, съеденный тобой.
Обращусь к старине.
Султан всячески изгонял старину из нашей памяти. Но прошлое от этого не стало бедней. И тогда случалось немало хорошего. Такого, что своей поучительностью может сослужить службу сейчас и завтра.
Старины не терпит тот, кто не уверен в нынешнем дне. По закону жизни сегодня должно быть лучше, чем вчера. Верно? Глупый страшится: не дай бог, сравнишь – и вдруг окажется хуже! Позор. Что люди скажут?
Умный не боится сравнивать. Стало хуже – значит, где-то ошиблись. Надо исправить ошибку.
Изучая старину, поступки давно ушедших людей, умный сопоставляет их с нынешним временем. Со своими поступками. Лучше осознает свое время. Свое место в настоящем и будущем.
Разве способен человек поумнеть к зрелому возрасту, наметить путь на завтра, если он не помнит успехов и неудач далекой юности? Нелепость. Обрывками мыслей, связанных лишь с текущим мгновением, живет умалишенный.
Я расскажу тебе кипчакское предание.
Жил на свете веселый пастух Коркут. Очень любил он жизнь. Но вот подступила старость. Не хотелось Коркуту умирать. И решил он отыскать бессмертие.
Пустился Коркут бродить по земле. И всюду, куда ни придет, видит смерть.
Сохнет в степях ковыль. Падают сосны в лесах. Рушатся горы. Убедился Коркут – нет бессмертия. Тогда он выдолбил из дерева кобуз, струны натянул, запел. О том, как прекрасна жизнь.
Умер Коркут, а песня осталась. И сейчас она звучит в степях. С тех пор и существует кобуз.
Понял?
Спой и ты свою песню. Так, чтоб ее не забыли.
Он даже не узнал их сперва.
Он давно не встречал их – пронзительно ярких, с подтянутыми кверху острыми наружными углами, треугольниками белков, чуть тронутых коричневой тенью, широкой полосой смуглой кожи между верхней каймой изогнутых ресниц и пологими, длинными дугами очень густых бровей.
Он забыл о них – влажно сияющих холодным блеском, непроглядно темных, черных до того, что зрачки совершенно сливались с радужной оболочкой.
Однако они припомнились сразу.
Как всегда, невозможно постичь их выражение. И все-таки что-то изменилось в этих глазах. То ли к лучшему, то ли к худшему. Что – он не мог понять.
Он даже не видел их сначала – только ощутил на себе их тягостный, удручающий взгляд. Сидел, тосковал, томился, не испытывая ни спада, ни подъема – ничего, кроме усталости, горчайших сожалений о своей неудачной судьбе. Он и не заметил, как исчез старик Три-Чудака.
И вдруг – Гуль-Дурсун.
Нет, Бахтиар не удивился ее приходу. Наоборот, почувствовал нечто вроде злорадного облегчения. Наконец-то! Было бы даже странно, если бы именно сейчас, когда все определилось и круг замкнулся, она не явилась к нему.
– Прости, Бахтиар! – Гуль упала перед ним на колени. – Я больше так не могу. – И только сейчас ясно увидев, что с нею сталось, протянула к мужу иссохшие руки, закричала: – Смотри, до чего ты довел Гуль-Дурсун!
В ее хрипловатом, надсадном голосе сквозь непрочную дымку притворного смирения полыхнул зеленый огонь ненависти и отчаяния. И Бахтиару вес стало ясно до конца.
Она явилась, чтоб поставить в середине круга точку.
Да. Вот оно как. Ей тоже – Бахтиар помеха. Бельмо на глазу. Кость, застрявшая в горле. Он всем насолил, злой Бахтиар. Весь Айхан придавил железной пятой. Вздохнуть не дает никому.
Он, только он, и никто другой, причина всех бед на земле. Не будь Бахтиара – не было б татар. Не было б войн. Не было б осад. Давно б водворился покой. Рай на земле! А как же? Это понятно всякой собаке. На ком сошелся клином белый свет? Конечно, на Бахтиаре.
То-то бы сразу всем сделалось хорошо, если б взял да исчез негодный Бахтиар. Злой Бахтиар. Безбожный Бахтиар. Ах, дурачье несчастное!
Ну, погодите. Я вас проучу.
Сначала вас, друзья на час, защитники Айхана, люди без твердой воли, куклы в руках ловкачей. Чтоб одумались, наконец, осмотрелись вокруг. Научились сами отвечать за собственную голову. Близких беречь. Не верить врагу. Понимать сложное. Жить своим умом, без нянек и козлов отпущения.
Вы можете стать лучше. Обязаны. По погоде – халат, это верно. Однако нельзя каждый раз, чуть прихворнув, ссылаться на дурную погоду. Надо привыкать к зною и холоду. Чтоб в любую погоду оставаться здоровым.
Иное дело, если б не было примеров. Но ведь ходили по земле Омар Хайям и Бируни! Уж за двести-то лет прошедших с их времен, должна хоть капля ясной мудрости этих людей просочиться сквозь толщу ваших черепных коробок.
Не с презреньем это говорю – с беспокойством за вашу судьбу. Люди, или вы станете когда-нибудь людими, или погибнете. Одно из двух. Скотская жизнь не может длиться вечно. Наступит вырождение.
Я накажу и тебя, Гуль-Дурсун. Мешаю? Ладно, больше не стану. Я облегчу твой путь. Ты свободно пройдешь по нему до конца. Джахур прав. Каждый должен пройти до конца по выбранной им дороге. Пеняй на себя, если она приведет к пустому колодцу в песках.
И тебя допеку, Чормагун. Чем – ты узнаешь потом. Ты умный, поймешь. Я заставлю всех вас открыть глаза и взглянуть на самих себя. Это и будет мой подвиг. Случается, одна тихая смерть приносит больше пользы, чем сто громких жизней.
– Ну, что же ты? Продолжай!
Бахтиар сумрачно улыбнулся. Его поразила наивность ее уловок, жалкая надежда обмануть, одурачить его, Бахтиара. Вновь вскружить ему голову, чтоб взять свое.
Отчаянное скудоумие. Беспросветное.
Но вместе с тем и смертельно опасное. Безжалостное. Ядовитое. Обозленный каракурт, ничтожный паук, валит с ног верблюда-исполина, красу и гордость степей. Их верную надежду. Их твердую опору. Их жизнь.
И как он решался спать с подобной тварью?
Бахтиар ожесточенно заглушил томление рук, готовых тут же, на месте, раздавить черную гадину. Пусть живет. Ее ждет иная кара. Великая. Неслыханно беспощадная. Хуже которой не может быть.
– Давай! – крикнул он с веселой яростью. – Чего молчишь?
Плачь. Рви волосы. Бей в грудь, говори, что соскучилась. Хочешь опять нежиться со мной. Печалишься о своих поступках. Раскаялась. И так далее.
Я вижу узел в руках Адаль.
Ты принесла мне поесть? Еще бы. Ведь крепость бедствует, Бахтиар – голодный. У тебя, конечно, сердце кровью обливается от жалости. Не так ли?
Я верю. Ведь я – слепой и глупый.
Я даже проглочу вино, которое ты захватила. Удивительная заботливость. Ты хорошо знаешь, что я жить не могу без этого пойла. Какой красивый кувшин. Серебро. И вино особое.
Вижу, ты и впрямь без ума от Бахтиара.
Я потрясен. Растроган. Сейчас разрыдаюсь.
Где кубок? Дай сюда. Налей сама, своей доброй, ласковой рукой. Спасибо. Смотри, я пью.
Радуйся, Гуль-Дурсун.
Твое заветное желание исполнилось.
…Гуль-Дурсун раскрыла рот, попятилась. Бахтиар допил вино и вернул ей кубок: «На. Отдашь Чормагуну. Наградит». Он выпрямился, озаренный солнцем, высокий, крепкий, смеющийся сквозь боль. Очень тепло. Хорошо. Славный нынче день.
