Юрий Трусов - Каменное море

Узник сердито взглянул на холеное лицо Киселева. Оно выражало самоуверенное спокойствие. Только почти неуловимая ироническая усмешка таилась где-то в глубине безмятежно чистых глаз. От всего облика генерала дышало лощеным блеском Зимнего дворца, доброжелательной великосветской снисходительностью. Да и разве он, любимец императора, фактически командующий одной из самых сильных армий империи, не оказывает милость своим вниманием попавшему в беду армейскому майору? И в память Раевскому постучались знакомые стихи Пушкина. В них игриво и убийственно верно поэт рисовал блистательного генерала:

И Раевский еле удержался, чтобы не произнести эти стихи сейчас вслух.

А Киселев, увидя, что его узник о чем-то задумался, еще более ласково повторил обещания его величества.

– Я ничего не знаю, – ответил Раевский, как бы пробуждаясь от своих дум. – Но если бы я и знал, то само предложение вашего превосходительства так оскорбительно, что я не решился бы открыть. Вы предлагаете мне шпагу за предательство.

Киселев покраснел. Его явно ошеломил такой ответ.

– Так вы ничего не знаете?

– Ничего.

За Киселевым со скрежетом захлопнулась дверь.

Потерпев неудачу, Киселев уехал, а узник остался по-прежнему со своими горькими думами за толстой стеной крепости.

Раевскому невольно вспомнилось пламя Бородинской битвы, за участие в которой он был награжден шпагой с надписью «За храбрость»… Теперь сам царь обещает через своего генерала за низкое предательство вернуть ему полученное за отвагу оружие. Вот от кого – от самого самодержца всероссийского идет тлетворная зараза рабской подлости! Он, Раевский, недаром провидчески писал об этом в одном из своих стихотворений:

Он еще в 1817 году посвятил эти строки поручику Петру Григорьевичу Приклонскому, с которым он служил в Каменец-Подольске и постоянно встречался в тесном дружеском кружке.

Дружба и поэзия! – вот что всегда волновало его. А с понятием поэзии у него всегда были связаны революция, вольность и… Пушкин. Эти понятия для него почти равнозначащи. И в самом деле. Разве все, что связано с тайным обществом, не окрылено стихами Пушкина? Да только ли стихами? Перед самым арестом Пушкин оказал ему спасительную услугу. И не только ему, Раевскому. Но и всему тайному обществу. Поистине неоценимую услугу.

Владимир Федосеевич опять, как на яву, увидел перед собой кудрявую голову Пушкина. Его серо-синие тревожные глаза. Эту последнюю встречу с обеспокоенным Пушкиным Раевский запомнил крепко-накрепко и впоследствии записал в дневнике. Раевский с поразительной точностью в своих записках, с горячей благодарностью вспоминал о спасительной услуге, оказанной ему Пушкиным:

«1822 года, 5-го февраля, в 9 часов пополудни кто-то постучался у моих дверей. Арнаут, который стоял в безмолвии предо мною, вышел встретить или узнать, кто пришел. Я курил трубку, лежа на диване.

– Здравствуй, душа моя! – сказал Пушкин весьма торопливо и изменившимся голосом.

– Здравствуй, что нового?

– Новости есть, но дурные, вот почему я прибежал к тебе.

– Доброго я ничего ожидать не могу после бесчеловечных пыток С..[73] Но что такое?

– Вот что, – продолжал Пушкин. – Сабанеев уехал от генерала.[74] Дело шло о тебе. Я не охотник подслушивать, но, слыша твое имя, часто повторяемое, признаюсь, согрешил, приложил ухо. Сабанеев утверждал, что тебя надо непременно арестовать; наш Инзушка, – ты знаешь, как он тебя любит, – отстаивал тебя горячо. Долго еще продолжался разговор, многого не дослышал, но из последних слов Сабанеева ясно уразумел, что ему приказано: ничего нельзя открыть, пока ты не арестован.

– Спасибо, – сказал я Пушкину, – я этого почти ожидал…»

Но предупреждение об аресте сыграло свою большую роль Раевский был взят под стражу на другой день – 6 февраля 1822 года. Узнав от Пушкина о нависшей над ним угрозе, он успел уничтожить важные бумаги, которые, если бы только попали в руки следователей, могли стать неопровержимыми уликами против него самого и всего тайного общества.

Так Раевским навеки была утрачена шпага, но спасена честь.

Командующий 16-й дивизией Михаил Орлов, когда произошел арест Раевского, находился в Киеве. В Кишиневе стал хозяйничать генерал Сабанеев. Он прибыл сюда, чтобы расследовать так называемый бунт камчатского полка. В первой мушкетерской роте этого полка солдаты не позволили капитану Брюхатову наказать каптенармуса. Они вырвали у экзекуторов розги и поломали их…

И хотя Орлов и производивший расследование генерал Пущин нашли, что капитан Брюхатов наложил неправильно наказание на каптенармуса, Сабанеев, пользуясь правом старшего начальника и отсутствием Орлова, устроил настоящую расправу над возмутившимися солдатами.

В пику Орлову Сабанеев превратил казнь в показательное зрелище. Около манежа, где Орлов давал офицерам в первый день нового года завтрак, собрали воинские части. Зачитали при звуках литавр и труб приговор. Затем палачи кнутами стали истязать четырех солдат, виновных в «бунте»…

Страшные удары твердого, как железо, ремня в куски рассекали человеческое тело. Земля около Аккерманского проезда, где происходила казнь, пропиталась кровью. Из четырех истязаемых солдат двух тут же засекли насмерть.[75]

Генерал Сабанеев и его приспешники торжествовали. Они не теряли надежды, что скоро доберутся и до тех, кого они считали источником вольномыслия в армии – до самого Орлова и до Раевского…

Особенные надежды возлагал Сабанеев на бумаги, которые были изъяты во время обыска, произведенного на квартире Раевского. Перебирая листки, исписанные почерком ненавистного для него вольнодумца, генерал багровел от гневного волнения. То тут, то там в этих бумагах встречались крамольные имена известных по его мнению своими мятежными взглядами философов, ораторов, политических деятелей: Брута, Вашингтона, Монтескье, Риего, Франклина, Мирабо, Квироги, Демосфена… Одни эти имена приводили уже в бешенство Сабанеева. А пространные рассуждения Раевского о рабстве в России, о патриотизме, связанные с мыслями о свободе и о гражданской чести, были ненавистны крепостнику-реакционеру. Он полагал, что человек, проявивший интерес к таким темам, уже достоин казни или ссылки на каторгу в Сибирь.

Поэтому Сабанеев, несмотря на то, что предерзостный вольнодумец Раевский на допросах в пух и прах разбил все предъявленные ему обвинения, не считал себя побежденным. Сабанееву казалось: крамольные бумаги, изъятые у вольнодумца – достаточная улика, чтобы погубить сего негодника. Сам генерал лишь бегло перелистал их. Детально заняться их изучением генералу было не под силу. Не хватало у него для этого ни ума, ни образования, ни элементарной грамотности.

Не утруждая себя более обременительным чтением изъятых у Раевского бумаг, Сабанеев отдал их в надежные руки – приехавшему в Киев Киселеву. Генерал ничуть не сомневался, что этот любимец царя, получив такие, по его мнению, весомые доказательства о бунтовщицкой сути «предерзостного майора» Раевского и его единомышленников, не замедлит дать дальнейший ход делу…

А удивительная непоколебимая стойкость самого Владимира Федосеевича Раевского поддерживалась глубокой убежденностью, что скоро его товарищи по тайному обществу там, на воле, поднимут восстание и сметут тиранию царя вместе с его слугами.

Раевский, находясь все время под угрозой смертной казни, честно выполнял свой революционный долг. Палачи, подвергая его в тюрьме «не только строгим, но и жестоким средствам», не в силах были склонить к предательству. В эти тяжелые дни, возвращаясь с допроса, возбужденный словесными поединками со следователем, нервно макая гусиное перо в чернила, он написал стихи, где гордо заявил друзьям:

Он имел полное моральное право так обратиться к друзьям. Он все сделал, чтобы спасти своих товарищей, чтобы не выдать никого из участников тайного общества. Совесть его была спокойна и чиста.