«Милостивая государыня, Олимпиада Захаровна!
По малолетству своему и малому разумению я чуть на вас не женился и родителям своим причинил немало горя. Из-за вас я проступок совершил, за который по всем строгостям закона должен понести соответственное наказание. Сейчас нахожусь у его благородия пристава, господина Ветошкина. По своей чувствительной и сердечной доброте господин Ветошкин принял во внимание мою молодость…»
– Прибавь: и глупость! – вмешался Доменов, стоявший позади и строго следивший за каждой выведенной на бумаге буквой. – Себя-то не очень расписывай. Твою ангельскую доброту и без того все знают. Пиши попроще, без этих премудростей, чтобы понятно было, как и что, без околичностей. Скажи, что свадьбы не будет и я его на поруки беру, понял?
– Вы бы лучше не перебивали, господин Доменов. А то я весь стиль исковеркать могу, – покручивая желтенькие, словно спаленные, усики, недовольно проговорил Ветошкин. – Я уже написал: «по малому разумению»… Зачем же еще лишние и унизительные слова вставлять?
– Ладно, ладно, не спорить. Кончай скорее. У нас сегодня столько еще дела… – Поглядывая на Митьку, добавил: – А ты, голубь, не вешай нос! Утрясется великолепнейшим манером. И женихом будешь и женатым намаешься!
Когда письмо было закончено, Доменов еще раз прочитал его и сунул в карман.
– Кто же его доставит? – уныло спросил Митька.
– Почтальона найдем. Не сомневайся. Только шалить не вздумай! Ежели задумаешь еще раз побежать к ней, от меня пощады не будет. Ты у меня, ангел мой, вот где…
Доменов выразительно сжал волосатый, с ребячью голову кулак и помахал им в воздухе.
Домой Митьку Авдей Иннокентьевич не отпустил, а повел в дом атамана Туркова. По дороге, надавливая на его локоть жесткими пальцами, говорил:
– У Марфуши мягкое и доброе сердце. Она, когда услыхала вчера про твои выкрутасы, разревелась. Прощеньице ты у ней попроси. Мы, ангел мой, мужская-то сторона, в подпитии хуже скотов. Сграбастал ее, и горя мало… А так не годится. Не-ет! Женщина ласковую изюминку уважает, – философствовал Авдей Иннокентьевич.
Дом атамана под зеленой железной крышей стоял в переулке.
Шумел ветер, сбивал с высохших кустов полыни горькую пыль; пыль попадала Митьке в рот и глаза. У высокого каменного забора качались, сбрасывая на землю твердые, запыленные листья, корявые ветви толстого осокоря. На верхушке дерева виднелись сухие палки, оставшиеся от разоренного гнезда. На дороге, раздавленный колесом, с разинутой пастью, валялся мертвый галчонок. Сколько раньше сам он, Митька, поразорил гнезд, повыкидывал на траву беспомощных желторотых галчат! В первый раз в жизни он пожалел птицу. Сейчас сам он походил на раздавленного галчонка… Сдерживая глубокий вздох, Митька плотно сжал губы.
– Марфенька, принимай, ангелочек, дорогого гостя! – входя в горницу, крикнул Авдей Иннокентьевич растерявшейся Марфе.
Лупоглазые атаманские дочери, готовясь на девичник, трепали в руках праздничные платья. Увидев жениха, смущенно столпились в кучу. Самая бойкая, Наташка, с хитрыми серыми глазами, поднявшись на цыпочках к уху Доменова, тихо спросила:
– Дядя Авдей, говорят – и свадьбы не будет и будто невеста в свой домишко сбежала… Правда?
– Кшы! – зашипел Авдей Иннокентьевич и доверительно прошептал: – Будет свадьба… Я говорю, слышишь? Крестик могу поцеловать. А сейчас уведи-ка отсюда всех юбошниц, у нас тут дела! Сурьезные!
Девушки, толкая друг друга, стали выходить. Хотела выскользнуть и Марфуша, но отец поймал ее за розовый поясок и удержал со словами:
– Ты, дочка, останься. Вам поговорить надо… Я уж мешать не буду. Помиритесь да приготовьтесь, может, поедем…
– Далеко? – сжимая руками огнем горевшие щеки, спросила Марфа. Она так была свежа и хороша в своей девичьей растерянности, что Митька опустил голову и не знал, куда девать глаза.
– После скажу, – неопределенно ответил Авдей Иннокентьевич.
Насупив брови, он волком посмотрел на Митьку, поскрипывая модными башмаками, вышел.
– Ну что, Дмитрий Александрович? – отрывая листья герани и не глядя на гостя, спросила Марфа. Кроме жалости к этому грустному и притихшему парню в измятой малиновой рубахе, в душе девушки ничего не было. Но все окончилось быстро и для обоих странно и неожиданно.
– Они, они… Марфа Авдеевна, душу из меня выпотрошили… – дрожащим голосом прошептал Митька и, швырнув к порогу касторовую фуражку, упал головой на взбитые подушки. Вцепившись руками в кудрявые волосы, рвал их, крутил головой, вздрагивая большим телом, безудержно плакал.
Глядя на него, не выдержала и Марфа. Успокоившись, Митька рассказал ей все, как на исповеди. Марфа принесла таз и ковш с водой, заставила его умыться. Сама полила ему на руки. Целебна бывает жалость и доброта русской женщины… Они сели рядышком. Он плакал и рассказывал про свою сумбурную жизнь, а она слушала его и жалела…
Тем временем Авдей Иннокентьевич заканчивал со священником Сейфуллиным короткий разговор. В открытое окно было видно, как отбивались от овода запряженные в тарантас саврасые кони. Кучер в синей сатиновой рубахе, откинувшись назад и натянув вожжи, едва их сдерживал.
– А венчать попрошу на дому, – наставительно говорил Авдей Иннокентьевич отцу Николаю.
– Не полагается… На то церковь есть. Да и странное вы дело затеваете, господин Доменов, – хмуря мохнатые брови, говорил священник. – Я завтра должен его с другой венчать, и плата внесена…
– Я же объяснил вам, что парня обманом завлекли, под уголовную статью подвели! На поруки мне пришлось его взять… Ежели на то пошло, так он и дочери-то моей не стоит.
– Тогда зачем же повенчать хотите?
– А это уж мое дело. Посвящать вас во все подробности я не обязан, отец Николай. Может, тут старый грех надо прикрыть… Зачем вам это знать?
Авдей Иннокентьевич шел на все и говорил, что взбредет ему в нетрезвую голову. Теперь уже главной причиной этой скорой и несуразной свадьбы были не Шиханские прииски, как это думал Сейфуллин, а молодая вдовушка… Упрямый и взбалмошный золотоприискатель ради нее готов был на все.
– Пусть придет сам жених, я поговорю с ним, – не сдавался отец Николай. – Я уже деньги получил и запись приготовил.
– Подумаешь, какая беда! Я могу еще раз заплатить. – Доменов достал объемистый кошель и высыпал на стол чуть не половину – золотыми пятерками и десятирублевками. – И прежнюю плату при себе оставьте…
– Мне, господин Доменов, лишнего не надо, – смущенно сказал священник. – Все равно, пока с женихом не увижусь, венчать не буду.
– Ну и черт с тобой! – переходя на «ты», объявил Доменов. – Да я по дороге в город в любой станице могу перевенчать! Десять раз их мужем и женой сделаю! Чем кочевряжиться, ты лучше бы чарку гостю поднес…
– Это можно. Извини, я сейчас… – захлопотал отец Николай и, поднявшись, достал из шкафа графинчик.
Выпили по одной, затем по другой, и беседа пошла тихо и мирно.
– Я сам скоро женюсь и к тебе венчаться приеду, – говорил Авдей Иннокентьевич.
– И тебя можно… Только смотри, башка, на молодой-то не женись, – басил отец Николай. – Больно уж хлопот с ними много.
– На старости лет, ангел мой, всегда к молодой тянет. Я к ней, как турецкий паша, евнухов приставлю… Ну поедем, что ли?
– Поедем так поедем, нам что… Только ежели бы ты мне угрожать с тал, не поехал бы. Но знай: прежде чем повенчать, я с ними с обоими поговорю.
– Толкуй сколько угодно. Я ведь тотчас же в город их отвезу, – признался Доменов. – Там и свадьбу гулять будем.
– Это тоже правильно делаешь, а то какой-нибудь грех выйдет, – согласился Сейфуллин и стал собираться.
Венчание происходило в доме атамана, в горнице с наглухо закрытыми ставнями. Митька, словно утратив способность думать, на все согласился беспрекословно. Розовая от смущения невеста, зная, что она приносит жертву ради спасения Митьки от каторги, чувствуя себя в какой-то степени героиней, старательно исполняла все, что требовалось.
В другой комнате вместе с женой и дочерьми Туркова суетливо хлопотала расфуфыренная Аришка, расставляли столы и закуску. По углам сидели немногочисленные родственники, не поместившиеся в горнице, где происходило венчание. Здесь же находился и Иван. Он от души гордился новым родством и посматривал на всех свысока.
На дворе яростно жевали удила четыре тройки и две пары запряженных лошадей.
– Бабы, девки, пляши-и! – спустя час кричал раскрасневшийся Авдей Иннокентьевич.
От топота ног и пьяных выкриков вздрагивал турковский дом. После всех передряг Митька пил стакан за стаканом и почти не пьянел. Он часто поворачивал голову, целовал Марфу в горячие, влажные губы и, тупо вращая глазами, с тоской думал об Олимпиаде. Подсевшая к Марфе пьяная Аришка что-то шептала ей на ухо и тоже беспрестанно чмокала в щеку.
Иван и братья Полубояровы затянули казачью песню.
