— Ну что ж, только одной обузой меньше…
— Почему вы так говорите, капитан?
— Ах, это я так… про себя, — уклончиво ответил поляк. — Ты не знаешь, Метюб, что намерена Гараджия сделать с этой капитанессой?.. Впрочем, нет, она своей храбростью действительно скорее заслуживает быть названной капитаном Темпеста… Какая участь ожидает капитана Темпеста в Гюссифе?
— Не могу. Гараджия мне ничего не говорила о своих намерениях, а угадать их невозможно.
— Пожалуй, вздумает убить его?
— Очень может быть. Это будет вполне на нее похоже.
— Я ей не позволю сделать это, — с решимостью заявил поляк.
Турок только презрительно улыбнулся.
— Гм! Ты, кажется, не на шутку заинтересован этой христианкой? — насмешливо проговорил он, обдавая своего собеседника каким-то странным, не то презрительным, не то прямо враждебным взглядом.
— Я никому не обязан отдавать отчета в своих чувствах, капитан, — сухо ответил Лащинский.
— Я его и не требую…
— И прекрасно… Где находится венецианка?
— В каюте самой Гараджии.
— Мне нужно видеть ее.
— Можешь, когда тебе угодно. Гараджия не приказала мне препятствовать твоим свиданиям с ее пленницей. Только предупреждаю тебя: если ты тронешь ее хоть пальцем или оскорбишь грубым словом, то будешь иметь дело со мной.
— За кого же ты меня принимаешь? — сердито произнес поляк. — Я ведь не дикарь… Ну, так я иду к ней…
Узнав, где находится каюта пленницы, он быстро разыскал ее, повелительным знаком заставил отступить стоявших возле нее часовых, притворил дверь и, смягчая свой грубый голос, проговорил:
— Простите, синьора. Мне нужно с вами поговорить.
Герцогиня сидела на мягкой оттоманке, под окном, прорубленным под верхней частью носа судна. Глаза ее были неподвижно устремлены на море, на ресницах повисли две слезинки, а лицо было задумчиво и печально.
— Синьора! — громче повторил поляк, видя, что она не замечает его. — Должно быть, шум волн, подымаемых ходом галеры, мешает вам слышать мой голос?
И на этот раз молодая девушка не пошевельнулась.
— Клянусь бородой пророка и всех турок, вместе взятых, я ведь не раб ваш, чтобы не отвечать мне, когда я обращаюсь к вам! — с раздражением вскричал поляк. — Сколько же раз мне окликать вас?
Герцогиня вздрогнула и обернулась. Увидев стоящего в нескольких шагах от нее поляка, она вскочила и с пламенеющими щеками и глазами горячо произнесла:
— Ах, это вы?.. Да, вы, действительно, не раб, но гораздо хуже, вы — ренегат! Самый жалкий из всех рабов не изменил бы своей религии, как сделали вы, синьор Лащинский. Зачем вы явились на Кипр? Кого вы брались защищать своей шпагой: льва святого Марка или полумесяц?
— Кого придется, синьора… Я не патриот и не ханжа. Мне совершенно все равно, за кого или что биться, лишь бы просуществовать как-нибудь… Я не скрываю, что ищу приключений, подобно многим другим, умеющим владеть оружием. Но я пришел не за тем, чтобы вести с вами беседу на эту тему, на это будет время впереди…
— Так зачем же вы пожаловали, синьор Лащинский?
Вместо ответа поляк притворил дверь и осторожно выглянул из нее, потом запер ее, почти вплотную подошел к герцогине и шепотом спросил:
— Знаете вы, куда вас везет Метюб?
— Знаю. Обратно в Гюссифскую крепость, — ответила Элеонора, с удивлением глядя на него.
— Другими словами, к Гараджии, — поправил ее поляк.
— Да. Ну, и что же дальше, синьор?
— А какого приема ожидаете вы теперь от этой женщины, пользующейся такой дурной славой за свои прихоти и за жестокосердие?
— Разумеется, не особенно любезного. Я принимаю во внимание случившееся и…
— Да уж поверьте, что вы и на тень «любезности» с ее стороны не можете рассчитывать, — перебил Лащинский. — Она была взбешена вашей выходкой и никогда не простит вам ее. Я пришел к вам не как враг, а как друг, готовый вместе с другими вашими друзьями пожертвовать собственной жизнью ради вашего спасения.
— Это вы-то?
— А почему же нет? Я вполне искренно повторяю вам, что готов на все, лишь бы спасти вас, и поверьте, что теперь, будучи ренегатом, следовательно, пользуясь доверием магометан, я могу больше принести вам пользы, чем если бы я остался христианином. Это может подтвердить вам и турецкий костюм, который я ношу.
— И вы хотите спасти меня?
— Да, и всех ваших.
— И даже виконта?
Этот вопрос, по-видимому, смутил поляка, но после непродолжительного колебания он и на него ответил по возможности спокойно:
— Конечно, и виконта, если вы этого так желаете и если он останется жив после своего ранения.
— Боже мой! — вскричала внезапно побледневшая герцогиня. — Разве его рана смертельна?
— Смертельна — едва ли, но очень опасна, и я думаю, что виконту немало придется повозиться с ней.
Элеонора закрыла обеими руками лицо и со стоном опустилась на диван.
— Полно, не горюйте, — сказал Лащинский необычайно мягким голосом. — Успокойтесь же синьора. Помните, что вы — капитан Темпеста, и ему не следует выказывать перед другими ни малейшей слабости. К тому же я ведь не говорил вам, что здешний врач уже осудил виконта на смерть, а высказал лишь свое предположение… Я сам видел, как излечивались и не от таких еще ран. Мне пришлось воевать с русскими татарами, у них тоже тяжелое оружие и…
— Хорошо, оставим это, — перебила его герцогиня, стараясь овладеть собой. — Скажите лучше, чего вы собственно хотите от меня?
— Да больше ничего, как только спасти вас всех. Чего же я еще могу хотеть?
— Вы, вероятно, раскаиваетесь в том, что изменили кресту и желаете загладить отчасти свою вину, спасая нас?
— Может быть, и так, — отвечал поляк, бегая глазами по сторонам, чтобы не встретиться с пытливым взглядом своей собеседницы.
— Гм!.. А каким образом думаете вы спасти нас?
— Прежде всего нужно устроить так, чтобы галера не могла войти в Гюссифский рейд, потому что, если вы попадете вновь в руки Гараджии, она не выпустит вас живой. В этом я вполне убежден.
— Да, и я того же мнения. Но какое вам-то дело до этого?
— Больше, чем вы думаете, синьора, — сказал поляк, сопровождая свои слова выразительным взглядом.
— Я вас не понимаю, синьор.
— Все еще не понимаете, синьора?
— Нет.
— Вы знаете, что я подвергаюсь опасности быть посаженным на кол как ренегат, если меня уличат в пособничестве вам?
— Очень может быть… Ну, а дальше что?
— Дальше?.. А дальше то, что я имею право на вознаграждение за такой страшный риск.
— Это верно. Я, к счастью, настолько богата, что могу предложить вам какое хотите вознаграждение…
Поляк сделал гримасу неудовольствия.
— Вы мне предлагаете деньги? — с горечью произнес он. — Денег мы, искатели приключений, всегда можем заработать нашей шпагой. Я вам говорю не о денежном вознаграждении…
— Так о чем же, синьор Лащинский? — с тревогой в голосе спросила герцогиня.
— О чем?.. О вас самих, синьора, — с невольной заминкой выговорил поляк. — Или, точнее, о вашей… — и, окончательно замявшись, он не мог окончить фразы.
— О моей?.. Договаривайте же, синьор! — с еще большей тревогой вскричала девушка.
— О вашей… руке, синьора, — с заметным усилием досказал наконец, Лащинский.
Изумление молодой девушки было так велико, что она на несколько времени лишилась языка.
— Вы шутите, капитан, — вымолвила она наконец с деланным смехом, под которым желала скрыть свое негодование. — А виконт Ле-Гюсьер? Разве вы забыли, что он мой жених?
— Жениха всегда можно оставить. Это — не муж. Согласны вы заключить со мной этот… договор? — нетерпеливо приставал Лащинский.
— Согласна, — ответила наконец молодая девушка. — Виконт, чего доброго, действительно больше не встанет, а мы во что бы то ни стало должны спастись. Но поклянитесь, что не обманете нас.
— Клянусь и крестом, и полумесяцем… Дайте мне вашу руку. Элеонора с внутренней дрожью протянула авантюристу руку, которую он прижал к губам.
— Итак, — проговорил он, — через несколько часов галера загорится в трюме, под мачтами, а вы все будете спасены… Прощайте пока, моя прелестная невеста. Вы не пожалеете о данном мне обещании, честное слово поляка!
Еще раз поцеловав ей руку, он тихо отпер дверь и вышел из каюты.
Герцогиня прижала обе руки к сильно бьющемуся сердцу и долго просидела неподвижно.
Лицо ее теперь пылало, а глаза метали молнии.
— Презренный ренегат! — глухо прошептала она сквозь крепко сжатые зубы. — Погоди: я сыграю с тобой такую же игру, какую сыграла с Гараджией! Я-то ведь не клялась тебе ни на чем…
Пока в главной каюте происходила вышеописанная сцена, дедушка Стаке, этот болтливый, но честный и порывистый старик, запертый в килевом трюме галеры, разражался градом проклятий против турок, посылая их вместе с Магометом то на дно моря, то в самую преисподнюю.
