Тогда казалось, что заблуждения позади, а впереди все ясно. И вот…
— Что же, по-твоему, и Юрий цацка?
— Видел я его сегодня.
— Сегодня? Где?
— На кладбище.
— Тебя-то что туда понесло?
— Наума хоронили.
— И ты пошел? Он же тебя из партии выжил.
— Это дело не твое. Не выживали меня. Мы с ним вместе для людей лучшей жизни хотели. Но не довелось. Хотя он, видать, счастливее оказался. Верующим умер, врагом сраженный. Потому и пошел я проститься. И твой там был.
Она знала, что Юрий был на кладбище, и не могла понять, куда гнет брат.
— Ну и что?
— Во-первых, зачем он туда пришел?
— Не знаю.
— А по-моему, понятно. Порадоваться пришел. Как был контра, так и остался. Но не в этом дело. Не один он был.
— Я знаю. Он был с Шумовым.
— С Шумовым? Это еще откуда?
— Он мне сам сказал.
Вот теперь Максим решился окончательно. Теперь он точно справедливость восстанавливал.
— Значит, и соврал еще. Не с Шумовым был он, а с женщиной. Барышней буржуйской породы.
«Еще и это! — подумала Таня тоскливо. — Но ведь он говорил: не верь. Не верь, что бы ни сказали! А кому верить?»
— Разве это не могла быть обычная знакомая?
— А зачем Шумова приплетать? Шумова я не видел.
«Как все рушится! И как беспощадно быстро!»
— Ты и с Шумовым разошелся?
— Мы с ним детей не крестили.
— Потому что он нэпман?
— Шумов?
Максим хотел было решительно опровергнуть эту чушь, но слова сами замерли, готовые сорваться с уст.
«Ведь он на задании!»
— Да, слыхал я что-то такое, — сказал он сдержанно и, кто знает, может быть, спас жизнь Андрею…
— Все тебе, Максим, не такие…
— Да, у меня к человеку строгий счет. Если звучишь гордо, так будь добр, соответствуй.
— Сил не каждому хватает.
— Не знаю. У меня на все хватает, кроме несправедливости. Этого перетерпеть не могу. Ну, ладно. Иди спи. Стучать больше не буду. А стол сделаю. Стол всегда пригодится.
— Делай, Максим. Спасибо.
И, придерживая платок, она пошла к дому.
— На ореховый согласна? — спросил он вслед.
* * *
И Софи не спала.
Все шло по плану, и все внушало тревогу. Осознанную и неосознанную, которая мучила еще больше.
В центре был Юрий. Не ошиблась ли она в нем? Не слишком ли он мягок? Почему мужчины так слабы? И Мишель, в сущности, оказался слабым. Не выдержал. Покинул ее в самый трудный час…
А что, если бы он не убил себя? Они могли бы сейчас быть вместе. За границей. Конечно, и там скверно. Кому нужны пришельцы, нищие, жалкие, обуза для победителей! Но все-таки лучше, чем в этой кошмарной Совдепии. Особенно тем, у кого есть средства…
«Если план осуществится, у нас в руках окажутся большие ценности. Для борьбы, конечно, для мести. Во что бы то ни стало уберечь их от Техника! Наверно, Барановский все продумал. Но, если потребуется, я сама…
Каин омерзителен. Интересно, он всерьез предлагает бежать за границу вместе или только маскирует задуманную расправу?.. Наверняка маскируется. Но меня не обманет. Интересно, как он видит свое будущее? Как-нибудь пошло. Пальмы, негры в белых смокингах, джаз-банд, лаун-теннис, красотки на один раз… А электрический стул ему не снится?..
А разве мне самой не хочется покончить со всем, что связано с этой страной, забыть трагическую любовь, пулеметную дробь по броне красного бронепоезда, умирающих в муках на поле боя, все ужасное, всякое ужасное?..»
Например, госпиталь в здании Епархиального училища в Новочеркасске.
Белые только что вернулись в город, у дверей толпятся женщины, останавливают, спрашивают прерывающимися голосами:
— Вы не знали моего сына?
— …брата?
— …мужа?
Если фамилия ничего не говорит, женщины настойчиво стараются объяснить.
— Он небольшого роста, брюнет…
Никто не знает, но все-таки этой исстрадавшейся, в слезах, рано поблекшей женщине, наверно, лучше, чем высокой красивой девушке, что говорит с раненым ротмистром.
— Я невеста Вадима Клюева. Я знаю, что он убит. Но я хочу знать, как это произошло. Пожалуйста. Я выдержу.
А выдержала ли бы, если б своими глазами увидела то, о чем так трудно говорить ротмистру?
Поручика Клюева с разъездом изрубили ночью топорами в крестьянской хате.
А потом каратели расправлялись со всем хутором…
Ротмистр говорит только:
— Он погиб ночью, в разъезде. Убийцы не ушли от возмездия.
Софи стоит рядом, но не слова слышит, а видит изрубленные трупы — и тех, и других.
Девушка наконец понимает, что ротмистр не может рассказать все, что знает, Она наклоняет голову:
— Спасибо!
И протягивает руку.
«Где она теперь? Решилась ли мстить, как я? Но где взять столько сил?»
Софи встает, зажигает лампу, открывает Библию на хорошо знакомом месте, в тысячный раз читает, как Юдифь рубит голову Олоферну. Но это же всего одна голова! А когда их бесконечное множество?!
Ее знобит.
Хотя в комнате душно, Софи закрывает окно, подходит к шкафчику. Там во флаконе с притертой пробкой прозрачная жидкость. Она наливает ее в медицинский стакан с черточками делений на стекле. Добавляет немного воды из ведра, что стоит на деревянной скамье за занавеской, и пьет, обжигаясь. На глазах выступают слезы. От спирта или от нестерпимой жалости к самой себе?..
Софи гасит лампу, прикручивая фитиль, и ложится, натянув простынь до шеи. Становится теплее и спокойнее. Потом вдруг жарко. Протянув руку, она толкает оконную раму, вдыхает воздух. Воздух душный. Жарко даже в ночной рубашке. Она стягивает ее через голову, приглаживает волосы. Снова подходит к шкафчику. Теперь уже наливает в темноте, не глядя на ограничительные черточки… Выпив, ложится ничком, уткнувшись лицом в подушку, до боли прижимается грудью к жесткому матрацу… Ей безумно хочется, чтобы рядом был Юрий.
* * *
Не спалось и Барановскому.
И его мучили мысли, но не о предстоящей операции, а шире, не давали покоя причины, исторические ошибки, роковые действия в высших сферах. Ведь там начиналось. А теперь полууголовное подполье, собаки подопытные и кролики, и сам уже почти собака, над которой ставят очередной политический эксперимент…
Вспомнился четырнадцатый год. Решимость преградить путь тевтонам. Далее дурацкая медаль, выпущенная в Бельгии, на которой был изображен дикий человек в папахе и выбита надпись: «Надежда Европы — русский солдат», воспринималась с воодушевлением.
«Что ж… мы спасли их, а они нас предали. Бросили, как изнемогшего раба, приговорили, как гладиатора на арене, отдавшего на потеху свою кровь. Теперь они танцуют, мы гибнем, а немцы бьются в пароксизме революционной лихорадки. Но немцы не рухнут, немцы — не мы. Они не позволят хаму… Они уже утопили своих евреев в грязном канале. Роза в водосточной жиже… И Карл. Карл у Клары украл кораллы… Нет, не дали украсть, получили по заслугам…
Ошибка! Великая ошибка трех императоров. Вместо союза вражда. А какой мог быть союз! Нам Константинополь, святой крест на святой Софии, немцам — колонии, Африку, австрийцам — Австро-Венгро-Славию. Священный союз народов, некогда сокрушивших Рим! Кто бы перед ним устоял? А мы в штыки друг на друга… Эх, ваше величество, государь-великомученик, распятый в Екатеринбурге с чадами… Эх, кайзеры, недалекий Вилли, прекраснодушный Франц-Иосиф… Куда же вы смотрели? О чем думали?
А разве мы, общество так называемое, иначе думали? Пока сама жизнь урок не преподала…»
Вспомнился большой белый пароход на берегу степной реки. Весна. После кровавого похода — отдых. Здоровые садятся на пароход, раненых несут на прицепленную к нему баржу. Некоторые ковыляют сами.
Свисток. Шлейф черного дыма. И пароход, отвалив от глинистого откоса, потянул баржу по желто-грязной реке. Идет в Новочеркасск. Там — так надеются — забудется хоть на время грохот взрывов, перекаты винтовочного огня, стоны и хрипы, там наконец можно сбросить одежду, покрытую вшами…
Вошли в сине-голубой, сверкающий на солнце Дон, разливом затопивший луга и леса. Вода высокая, прибавили ходу, идут без опаски. Справа древняя столица казачества — Старочеркасская станица, собор в ярких луковках встает из воды. Там цепи, в которые был закован Стенька Разин. Ведь могли же победить, укротить рабов, холопов! Могли!
Вот и Аксай. Отсюда поворот на новую столицу Дона — Новый Черкасск. И вдруг… Что это?
— Господа, посмотрите!
— Не верю глазам.
Глазам в самом деле не верится.
На донских волнах покачивается лодка. На руле барышня в белом. А на веслах двое в серых мундирах, в фуражках с красными околышами.
— Да ведь это немцы, господа!
Здесь! За полторы тысячи верст от фатерлянда.
— Сволочи! — плюет за борт один из офицеров.
— Как неприятно все-таки, — говорит другой, более миролюбивый.
