— Волокна кожи жадно поглощают танин, соединяются с ним — в этом, Таня, и состоит дубление, — рассказывал Георгий Павлович. — От соединения волокон с этим желтовато-серым порошком — танином — свойства их изменяются.
— Как? Почему? — забрасывала она вопросами.
— Они делаются, Таня, нерастворимыми в воде, более прочными и стойкими по отношению к гниению. Понимаешь?
— Конечно, все понимаю! — говорила она, улыбаясь, и не обманывала.
Уже нет времени осматривать весь завод, так как через десять минут — гудок, но она уже многое, многое знает, она, ей-богу, «способная ученица»…
Ну, хочет Жоржа, — и она может повторить все то, о чем вот рассказывал ей сейчас медлительный Леопольд Карлович! Хочет? — ну, пожалуйста…
И Татьяна Аристарховна повторяет, как хорошо выученный урок.
— Ну, вот… Кожа выдублена… ее помещают в сушильный сарай. Там ее вешают на жерди и просушивают. Так, Жоржа? Когда она несколько просохнет, ее прокатывают на особых катках. Ну, конечно, так, господа! Кожу нужно хорошо прокатывать на особых станках или на вальцах, и они придают коже мягкость и окончательную отделку. Разве я не понимаю, господа? Я все, все хорошо понимаю… Но самое ценное, Жоржа, танин! Верно?
Она тихо и ласково смеется, засматривая мужу в глаза.
— Та-нин! — весело, вполголоса говорит она Георгию Павловичу и многозначительно повторяет: — Таня — танин — самое главное, правда?
Она случайно набрела на эту выигрышную игру слов, и ее это забавляет и радует. Как удачно — «танин»! И как нельзя без этого вещества обойтись здесь, на заводе, так нельзя ему, мужу, обойтись в жизни вообще без «Тани», без нее, Татьяны Аристарховны, — жены, матери его детей, устроительницы их совместной семейной жизни. Все, все в его, карабаевской, жизни, должно быть пропитано, насыщено этим замечательным «танином». И она жертвовала уже ударением на первой гласной в этом слове, ибо разве не все здесь — ее, Танино?..
— Да, танин, — усмехнулся игре слов Георгий Павлович и подумал с удивлением, как это ему самому ни разу не приходило в голову это любопытное словесное совпадение.
Да, сейчас он испытывал сложное, двойное чувство удовлетворения. В одно и то же время он рад был двум разным, казалось, обстоятельствам. Жена прониклась, наконец, робостью и уважением к его детищу — заводу, а стало быть, еще лишний раз почувствовала силу, власть и независимость его самого — Георгия Павловича, мужа. Он горд был победой завода.
Но вместе с тем он гордился перед заводом своей женой. Дома он привык и сжился с ней; здесь же, в обстановке необычной для Татьяны Аристарховны, ее внешние качества он увидел и оценил как бы вновь и ярче.
Ему было приятно, что она еще женственна и красива, что у нее свежие, молодые глаза и такие же губы, что долгое замужество почти никак не сказалось на ее статной фигуре, а смех все еще звучит волнующе и весело.
Да, он показывает, демонстрирует, почти с надменностью перед всеми свою красивую, «удачную» жену, как только что ей показывал, демонстрировал — с такой же гордостью — свой завод, своих рабочих, свою удачу. Ибо и завод и жена — это его неотъемлемая собственность, ибо и завод и жена принадлежат только ему одному — Георгию Карабаеву.
…Он самодовольно смотрел поверх окружающих в одну точку, роняя сытую, спокойную улыбку в свой смуглый цыганский ус.
Электрический ток был дан в красные домики рабочего поселка, но ожидавшийся эффект не последовал: вспыхнувший желтоватый свет в лампочках над потолком потонул и растворился в еще не угасшем дневном свете природы, широко все объявшем вокруг.
Лампочки припали к потолку безжизненными, хилыми и ослепленными.
Татьяна Аристарховна была недовольна. Ей хотелось бы видеть праздничную иллюминацию, а внешне получилось все как-то скучно и совсем уж без торжественности. Неужели же он, Жоржа, не мог этого предусмотреть?
Она искоса поглядывала на окружающих, и ей казалось, что одни из них сдержанно улыбаются, другие смотрят исподлобья, третьи только делают вид, что благодарны Георгию Павловичу. Да как они смеют не выказывать сейчас же, открыто своей признательности ему?!
Гневный, раздраженный взгляд Татьяны Аристарховны натолкнулся в этот момент на Теплухина.
Иван Митрофанович стоял в сторонке, спиной, к ней, и разговаривал с каким-то молодым рабочим. И, словно почувствовав на себе ее острый и пристальный взгляд, Иван Митрофанович обернулся. Он не знал, что приобретает в эту минуту если не активного врага, то во всяком случае неприязнь и недружелюбие человека, со стороны которого эти чувства к себе считал бы менее всего возможными и заслуженными.
Но так случилось. Татьяне Аристарховне вдруг показалось, что эти развернутые, «расстегнутые» теплухинские губы еще не успели подобрать злой, насмешливой улыбки, которой, очевидно, отвечал на замечания своего собеседника: тот с серьезным выражением лица, сосредоточенно говорил о чем-то и время от времени протягивал руку то в сторону завода, то по направлению к новым домикам рабочих. «А он его еще разубеждает, — у-у, неблагодарный! — подумала Татьяна Аристарховна о Теплухине. — Зачем ему Жоржа протежирует? Вероятно, исподтишка еще настраивает против нас рабочих… Змея на груди!»
И уже никто бы сейчас не мог разубедить ее: она всегда и во всем доверяла, только своему инстинкту, а на этот раз он явно вооружился против Ивана Митрофановича.
— Доказательства? — спросил Георгий Павлович жену, когда они сидели уже в экипаже, отвозившем их в город. Ну, что значит «впечатление», Таня? Ты сама говоришь, что не слышала, о чем он говорил с этим рабочим Токаревым. Так ведь?
— Я твоего Токарева и не обвиняю. Он, может быть, и ценит тебя, но Иван Митрофанович…
— Дался же он тебе сегодня?
— Мне сердце подсказывает, Жоржа. Он злой, завистливый человек. О, поверь! Мы, женщины, умеем тонко чувствовать и распознавать людей, если они почему-либо нас заинтересуют.
— А в данном случае в качестве кого может интересовать тебя Теплухин?
— В качестве… ну, как тебе сказать? В качестве… твоего, нашего недоброжелателя.
— Доказательства? — вновь переспросил Георгий Павлович и лукаво посмотрел на жену.
Рессора мягко сплющилась и разогнулась (дорога изобиловала выбоинами), и их обоих покачнуло и слегка подбросило на экипажной подушке. Лукавая улыбка, на мгновенье сломавшаяся от толчка на карабаевском лице, вновь аккуратно разместилась на нем, встречая растерявшийся, несобранный взгляд Татьяны Аристарховны.
— У меня одно доказательство, Жоржа, — сказала она, — это моя преданность тебе! Ты доволен?
— Спасибо, Танин!
Искренно растроганный, он взял ее руку и, отогнув у кисти шелковистую перчатку, неслышно поцеловал женину руку.
Но эта награда ему самому показалась недостаточной. Он счел нужным ответить на ее подозрения, ответить и разбить их, успокоив тем Татьяну Аристарховну.
— Ты не беспокойся, Таня. Я хорошо знаю таких людей, как Теплухин и ему подобных, — уверенным, чуть-чуть флегматичным тоном сказал Георгий Павлович. — У них испорченная биография. Жизнь подвергла их своеобразной эпитимии: коситься, угрюмничать и самоотравляться своим же, каким-то золотушным ядом…
— …недоброжелательства и зависти! — упрямо подсказала Татьяна Аристарховна и тотчас же испугалась, что перебила мужа, так как он этого не любил во время серьезной беседы, а по его тону поняла, что Георгий Павлович собирается посвятить ее в нечто значительное.
— Зависти? Пожалуй, — согласился он и добавил: — припадков зависти, сказал бы я, и еще мелкого скепсиса. Конечно, это и есть у Теплухина. Причина ясна, друг мой: революции уже нет, да и вряд ли теплухинская революция будет в наш век… А люди «теплухины» живут, да и жить им надо — биология! Надо примириться, покладистей, оказалось, надо быть. Чтобы понять и знать Ивана Теплухина, надо обобщить вопрос о всех «теплухиных». Я говорил об этом, между прочим, с нашим Левушкой зимой, когда он приезжал сюда. Я Теплухина отлично разузнал, понял и всего вижу насквозь. Он человек способный, и этот бывший эсер-каторжник будет служить моему делу не хуже, чем когда-то — бесформенному делу революции. Когда ты его встретишь следующий раз, поздравь его с новой службой.
— С какой? — удивилась Татьяна Аристарховна и от неожиданности протянула руку к прямой, вытянутой спине кучера, словно быстрая в этот момент езда мешала ей расслышать и понять слова мужа, и хотелось, чтобы кучер сдержал лошадей.
— На днях Иван Митрофанович заявил мне, что хочет уйти со службы, — не отвечал на прямой вопрос Карабаев. — Я, должен сознаться, был удивлен и спросил его о причинах.
— Ну, и что же?
— Он отвечал мне как-то невразумительно, ссылаясь на какое-то недомогание… Словом, ерунда, конечно! Не в этом дело. Но я понял: Теплухин хочет лучшего места, чем он у меня имеет.
