Никогда, бедная, так и не позабыла, что она красивее сестрицы Марии Ильиничны, что ей достойнее в царицах-то быть. Показал бы ее царю Борис Иванович первой… Себе приберег лучшее. В душе-то Анна Ильинична сколько раз про ту несправедливость Богу на мужа жаловалась. Ну ведь и впрямь обобрал хитроумный старик молодого царя!
Оттого и была временами Анна Ильинична желта лицом. Не любила она свои завидки и, когда забывала о них, жила легко, как синичка.
Гостьи были до того все красивые, что у дверей дворовые женщины в очередь у щели стояли.
– Опять подглядывают! – шепнула Евдокия Урусова сестре.
– Любуются! – не согласилась Федосья.
– Ах, да пусть поглядят! Где же им на нас еще-то поглядеть?! Все в царицыном Терему да на царицыных пирах! – Анна Ильинична оправила на шее преудивительное ожерелье персидской бирюзы. Бусины с райское яблочко, на каждой неведомые письмена и знаки.
От голубого на лице голубиный небесный свет, вся потаенная грусть через румяна напоказ. Уж такое девичье лицо, такое милое, с капризом, с загадкою – даруй царевой свояченице два синих крыла, и вот она птица феникс наяву.
– Сколько помню, не видала на тебе этих бус, – сказала Евдокия Прокопьевна.
– Вчера только купила. На Пожаре. Там ведь чего-чего только нет! Мужикам – война, бабам – раздолье.
– Правда, правда! – Черные глазки царевны Айши засверкали, рассыпая звезды радости. – Я три шубы себе купила да пять сундуков польских нарядов. Табун отдала. Не жалко. Кобылицы еще народят. Вот поглядите-ка!
Она встала посреди горницы, показывая платье, все в кружевах, с искрами драгоценных камней, малоприметных, но чистых. Приподняла платье, сапожок показала, жемчуг по сапожку розовый, гурмыжский.
– Наши женщины любят, когда мужчины с войны приходят.
– А когда они не приходят? – тихо спросила грузинская княжна. – Когда из моих сундуков берут? Когда в доме убитые, на улице убитые? Когда все сожжено? Когда женщин, как скот, плетьми гонят от родных очагов неведомо куда?
Федосья Прокопьевна слушала княжну Марию, и огненная краска заливала ей лицо. Она ведь тоже сундуками покупала польское дешевое добро.
«Богородица! Ни единой тряпицы на себя не надену!» – тотчас дала обещание, подняв глаза на икону Казанской Божией Матери.
Вслух сказала:
– Я наведалась в богадельню для увечных, что Ртищев открыл. Пусть бы ее не было никогда, войны.
– Пустое! – сказала Анна Ильинична. – Пока есть мужчины, война не переведется. Война плоха для тех, кого бьют. Я тоже была в богадельне, отвалила десять золотых. Они все там счастливчики! Такой еды, пока целы были, не видывали. Целуют свои обрубки: «Мы вот как довольны, выше головы».
Разговор получился тягостный, и Федосья Прокопьевна сказала первое, что на ум пришло:
– Бутурлина, говорят, в Москву привезут хоронить. Никон заступился.
– Никон? – фыркнула Анна Ильинична. – Господь Бог! Боярин Василий Васильевич взял в Люблине животворящую частицу Христова Креста. За то и прощен государем.
Беседуя, гостьи и хозяйка устроились возле окошек, каждая со своим рукодельем. Лучше нет занятия! Наслушаешься, наговоришься и дело сделаешь. За разговором руки своим умом живут.
– Видали, как Никон-то себя на стенку присадил? – спросила Анна Ильинична. – Все святые, святые, и он тут как тут!
– Где же это? – спросила Евдокия Прокопьевна.
– Да ты в патриарших палатах была ли?
– Все ездили смотреть.
– В церкви домашней на задней стене, – подсказала сестре Федосья. – Там и другие московские патриархи.
– Говорят, новый саккос обошелся Никону в семь тысяч золотом, – сообщила новость Анна Ильинична.
– Ваш патриарх красив и величав, – сказала грузинская княжна. – Он и должен быть в силе и свете, ибо все православные люди, живущие под турками, молятся на него, надеются на его защиту.
– Что я скажу! – пропела Анна Ильинична. – В Москву привезли каменецкого каштеляна Потоцкого. Гордый, ни на кого не смотрит. Уж такой!..
– Какой? – спросила радостно Айша.
– Ну, поляк и поляк! Идет легко, а каблуками стучит. Руками не машет, не орет. Глянет на слугу, тот и задрожит, как лист осиновый… В Чудов монастырь поместили оглашенным. Через шесть недель крестят по-нашему. Сам Никон будет крестить. За то, что крестится, царь поместьями обещал наградить.
– У нас всегда так! Кого побьем, того пуще себя и пожалеем! – сказала Федосья Прокопьевна.
– С поляками замирение будет, – охотно согласилась Анна Ильинична. – Теперь со шведами раздеремся. Приехали Столбовский мир подтверждать, но государю от них одна досада. Титулов государевых не признают. Не зовись, мол, ни великим князем Литовским, не прибавляй в титуле ни Белой России, ни Подолии с Волынью. А ведь наше теперь все! Цесарский посол Аллегрети иное дело, польскую корону государю обещает! – И всплеснула белыми ручками. – Какую корону государю сделали – красоты неописуемой. Мне царица показывала, а вы на Рождество увидите. У самого царя Соломона такой короны не было!
– Ой! – сказала вдруг Айша, замерев глазами.
– Что, милая? – поднялась, отложив работу, Федосья Прокопьевна.
– В животе ворохнулось.
– Ах, ворохнулось! – заулыбались женщины.
– Ворохнулось! – счастливо, тоненько рассмеялась Айша.
Одна Анна Ильинична не обрадовалась, пожелтела мигом, нос, как у хрюши, вспух. Детей Бог не дал, а зависти дал на троих.
– Синичка! – углядела в окошке Айша.
Окна в доме боярина Глеба Ивановича Морозова были из заморского стекла.
12 января у царя всегда был пир. Любил и величал милых своих сестер Алексей Михайлович, а к Татьяне Михайловне, младшей, сердцем лепился – веселый, легкий человек. Она и в страданиях светла.
Зимние праздники в царском семействе чередой, но молодому праздники не в тягость. Все посты у царя с огнем, все праздники с жаром.
На Симеона и Анну, 3 февраля, давали пир в честь дочери Анны, младшенькой. 12 февраля, в память Алексея Московского и всея России чудотворца, именины царевича Алексея, пир на весь мир. 1 марта именины старшей дочери Евдокии, 17-го – именины самого государя. И это только домашние торжества…
В любимый Саввино-Сторожевский монастырь отправился 17 января. Здесь 19-го праздновали память обретения мощей святого.
У раки святого Алексей Михайлович молился о душе раба Божия Василия.
Воевода Василий Васильевич Бутурлин с гетманом Хмельницким летом должны были взять Львов. Не взяли. Бутурлин бежал, бросив пушки. Спасибо Артамону Матвееву – пушки спас. Бутурлина, простака, обхитрили. Хмельницкий вел тайные переговоры с татарами, со шведами. Краков сдался Карлу X.Но вскоре воеводства и города, признавшие протекторат шведов, перекинулись к польскому королю. В польские короли стремится трансильванский князь Ракоци. Полякам обещает побить шведов, а у русских отнять Украину.
Бутурлин же был очарован захваченными богатствами. Во гневе Алексей Михайлович велел казнить воеводу за нерадивость к государственной службе, за жадность и за дурь великую.
Василий Васильевич узнал об указе и помер со страху.
А гнев у царя был уж очень ярый: распорядился сжечь тело Бутурлина.
Спасибо Никону: не испугался, просил за боярина.
* * *
Как царь в Москве – колоколам веселье. То одно великое шествие, то другое. Вернулся с антиохийским патриархом из Саввино-Сторожевского монастыря – звоны. Ходил за двадцать верст от Москвы встречать Никона – звоны. Через три дня – еще один всенародный праздник: прибыл крест из Честного Древа, взятый бедным Василием Васильевичем Бутурлиным в Люблине. Крест с палец, коробка для него из серебра и хрусталя с книгу, а радости на каждого молящегося хватило. Государь не только вспомнил о Бутурлине, но приказал самым расторопным своим людям тотчас мчаться в Киев и везти гроб в Чудов монастырь без мешканья, не то… Тут уж самодержец Алексей недоговаривал, но слова его ныне и впрямь боялись.
Возмужал государь. Богу служит не хуже монаха, но царские дела блюдет. Рассказывали, что некий хваткий дворянин явился на службу без ратников, сказал, что моровая язва всех его мужиков, пригодных для ратного строя, забрала на тот свет. Государь ту сказку выслушал и вроде бы принял за правду, но тайные его люди поехали в волость дворянина и узнали: мужики дали своему господину денег и откупились от войны. Полетела голова хитреца без долгих затей. Когда государь броню примеривает да железную шапку – не до шуток. Слово сказано – дело сделано.
В феврале через Москву потянулись обозы на запад. Везли мороженые, разрубленные надвое свиные туши, кули с мукой, с крупами. А потом повезли ратников, что ни день, новый обоз, да какой! Голова обоза уж за горизонтом, а хвост еще из ворот не вышел.
Войну в России готовили по зимним дорогам.
Однажды, когда царь отправился на очередное богомолье, Никон пригласил Макария к себе и показал ему из окошка готовый к отправке санный поезд. Сани были загружены ящиками.
