У высоких каменных стен, опоясывающих Спасские казармы, на Садовой, недалеко от Сухаревки, в 1922 году было свое «Монте-Карло». Здесь играли «на старшего», «в ремешок», крутили рулетку, устраивали беспроигрышные лотереи. На ящике или табуретке лотерейщик выставлял часы, портсигары, электрическую арматуру и прочие интересные и стоящие вещи. Желающий их выиграть должен был внести небольшую плату, бросить кубики (их было три или четыре) и получить какую-нибудь вещь, стоящую в списке под номером, равным сумме выпавших очков. «Пожалте получить!» — торжественно провозглашал лотерейщик и извлекал на свет из висевшей на плече сумки спичку, иглу для чистки примуса или бельевую скрепку, одним словом, что-нибудь такое, что не стоило и вносимой за игру платы. Портсигары и часы оставались на табурете. Все дело было в том, что в списке они фигурировали под первыми однозначными номерами и при бросании нескольких кубиков выпасть практически не могли. Люди все-таки надеялись выиграть, выигрывали всякие пустяки и радовались этому.
Наивных людей было много не только на улицах, но и в государственных учреждениях.
Временно исполняющий обязанности директора Института выдвиженцев Иван Петрович Сахаров отличался большим азартом. Когда он был преподавателем, то играл по маленькой: зарплата не позволяла. Теперь, став «вр. и. о.» и получив доступ к кредитам, решил сыграть по-крупному. Приятели по работе, зная своего «вр. и. о.», пригласили поиграть с ним известного московского шулера Чиркова. Тот, используя всякие «накладки» и «метки», обыграл Сахарова на 28 тысяч рублей. Деньги пришлось отдать. Конечно, Иван Петрович взял их из кассы института. Об этом можно не говорить, и так понятно. Самое плохое во всей этой истории то, что произошла она в конце августа 1932 года, как раз после опубликования закона «7–8», того самого, который Глеб Жеглов «клеил» Ручникову и его подруге Волокушиной за кражу шубы у иностранцев в Большом театре. А этот закон, как известно, предусматривал расстрел за хищение государственных денежных средств. Пришлось нашему «вр. и. о.» бежать. Оказался он в городе Васильсурске (это недалеко от Чебоксар). Купил там домик, устроился школьным учителем и прожил в тишине и трудах на ниве народного просвещения до 16 февраля 1933 года, то есть до самого своего ареста. Его, правда, не расстреляли, но срок свой он получил.
А вот Иван Михайлович Кашин, работавший в тресте «Мосочиствод», в карты не играл и ничего не крал. Он начиная с 1927 года приносил с работы чертежи, а его жена, Пелагея Петровна, их как-то стирала и превращала в батист. Из батиста шила она платки, белье, платья и продавала на рынке, а также жильцам дома и знакомым. Всего Иван Михайлович, как выяснилось, принес домой две тысячи метров чертежей. Среди них оказались чертежи Военной академии, Наркоминдела и других засекреченных организаций. На платках и кальсонах чертежи, правда, не просматривались, но все же сам факт такого разгильдяйства оставить безнаказанным было нельзя. В декабре 1933 года Судебная коллегия Мосгорсуда под председательством Грачева осудила Кашина на десять лет лишения свободы.
Однажды, в 1926 году, в Госрыбосиндикат явился неизвестный и предложил сделать портреты вождей революции из рыбьей чешуи. Предложение показалось заманчивым. Будет и по содержанию политически верно, и по форме соответствовать профилю родного учреждения. Выдали «художнику» 100 рублей аванса. Он некоторое время пошатался пьяным по синдикату, а потом вообще исчез. Так и не пришлось ликам вождей воплотиться в чешуе.
Аферист Карелин-Жуков по кличке «Лошадиная морда» получил мануфактуру по подложным документам на складе одного из синдикатов. История банальная, но кличка преступника заслуживает внимания.
В том же 1926 году, как было замечено в Москве, магазины стала посещать интересная, хорошо одетая женщина примерно сорока лет. Она представлялась как Фотиева, секретарь Наркомфина Брюханова. Частные торговцы, которых тогда уже здорово прижимали, обращались к ней с просьбами и жалобами. Она обещала помочь. Потом набирала товар, а деньги, разумеется, не платила, ссылаясь на то, что не захватила их с собой. Конечно, она обещала сделать это в ближайшее время и даже оставляла адреса и телефоны Наркомфина. Торговцы ее успокаивали и просили только о том, чтобы она не забыла о их просьбах, а о таких пустяках, как окорок, селедка, шоколад, она может не беспокоиться. Она и не беспокоилась. Так ее и не поймали.
Были аферисты, которые собирали деньги с домовладельцев за установку новых фонарей на улице, выдавая на полученные суммы фальшивые квитанции. А один мальчик, зайдя в какое-нибудь денежное учреждение, предъявлял мандат «Дома коммунаров», подписанный А. В. Луначарским и М. И. Ульяновой, с просьбой об оказании содействия, получал деньги и уходил. Взрослым дядям и тетям, выдавшим ему государственные деньги, и в голову не приходило, что подписи на мандате поддельные, а «Дома коммунаров» не существует и никогда не существовало.
Вообще двадцатые-тридцатые годы были благодатными годами для мошенников-городушников. В учреждениях нередко трудились служащие, пришедшие, что называется, «от станка», не имеющие опыта в работе с людьми, пасующие перед нахалами. Прохвосты этим пользовались.
Александр Соломонович Холфин, студент второго курса Института советского права, состоял в комсомоле и сотрудничал в оргмассовой группе «Комсомольской правды». Однажды, в конце 1930 года, ему понадобилась машина — надо было произвести впечатление на девушку. Недолго думая, он проник в кабинет ответственного редактора газеты, когда в нем никого не было, и вызвал из правительственного гаража автомашину, на которой потом катал потрясенную красавицу. Ему это дело понравилось, и он еще не раз вызывал себе авто, настаивая на иностранной марке. Когда ответственный редактор газеты узнал об этом, его чуть не хватил удар. Он потребовал, чтобы Холфин немедленно пришел к нему. Холфин понимал, что эта встреча не принесет ему никакой радости, и на нее не пошел. Не теряя времени, он захватил свою учетную карточку, взяв ее под каким-то благовидным предлогом в бюро комсомола, и смылся. Устроился работать в Наркомвнешторг. Поверив в волшебную силу телефона, он и там, выдавая себя за заместителя наркома, требовал предоставления автомашины. В июне 1934 года ему захотелось работать в Совнаркоме РСФСР. Власть, размах, перспектива были созданы, как будто нарочно, для него. Он снова снимает телефонную трубку и, набрав номер Совнаркома, не своим голосом представляется: «Персиц, секретарь МК ВЛКСМ». Он говорит о международном положении, о происках кулацких элементов, о кознях церковников и о необходимости укрепления комсомольской ячейки СНК. В качестве первого шага такого укрепления он предлагает принять на работу в Совет народных комиссаров А. С. Холфина. Через несколько минут он звонит по тому же телефону, только на этот раз своим голосом. Ему предлагают зайти, сославшись на то, что именем Персица кто-то злоупотребляет. Холфина это не смущает. Он приходит в СНК. Ему говорят, что Персиц в МК ВЛКСМ не работает. Тогда Холфин начинает что-то плести про инструктора ЦК ВЛКСМ Румянцева. Ему обещают подумать, он откланивается и уходит. Больше он в Совнаркоме не появляется. Сорвалось! Но Холфин не опускает руки. Он решает устроиться в Наркомюст. Звонит по телефону наркому Крыленко, представляясь одним из секретарей МК ВЛКСМ (на этот раз специально справляется, работает ли тот), и договаривается о приеме на работу Холфина. В июле 1934 года Крыленко назначает его на должность консультанта орггруппы Верховного суда РСФСР. Когда обман раскрывается, Холфина осуждают «за самовольное присвоение себе звания или власти должностного лица, сопряженное с дискредитированием советской власти», на два года лишения свободы.
Телефонный трюк Холфина в 1939 году повторил Олег Ромуальдович Курнатовский. Он позвонил председателю Комитета по делам искусств при СНК СССР и, представившись секретарем ЦК ВКП(б) Щербаковым, попросил принять его, Курнатовского, на работу.
На другой день он явился в комитет как протеже самого Щербакова, но был изгнан из него как шелудивый пес. К тому же в НКВД на него собрали еще кое-что и, обвинив в клевете на органы НКВД (родители его были не так давно уволены оттуда), дали пять лет лишения свободы.
По мере сил и возможностей дискредитировал советскую власть и морочил чиновникам голову сын харьковского актера Владимир Иосифович Гриншпан. В 1927 году за присвоение звания инженера он был сослан на Урал, но на место ссылки не явился. Вскоре он оказывается в Ленинграде, только зовут его теперь не Владимир Иосифович, а Владимир Осипович, и фамилия его уже не Гриншпан, а Громов. Вроде бы ну что особенного — несколько изменил фамилию, только и всего. Защищался от антисемитов, что поделаешь — жизнь заставила. Все это так. Получается, что фамилия, как фальшивый документ, с ним легче куда надо пройти, куда надо втереться. (Не будем забывать, что тюрьмы и в то время были забиты русскими ворами и что никакая национальность честности не гарантирует.) И не лучше ли просто зарекомендовать себя честным, порядочным, нужным человеком. Тогда никакая национальность не помешает. Но было ли на это время у Владимира Иосифовича? Да к тому же к самосовершенствованию он не стремился. Считал, что и так хорош. Пусть такими пустяками занимается граф Толстой, думал Гриншпан, а у него Ясной Поляны нет, и ждать помощи не от кого, жить же хорошо хочется, и немедленно. И устраивается он тогда на должность товароведа потребкооперации в Ленсоюзе. Затем фабрикует документы о том, что работал главным инженером в Москве, и поступает на туже должность в Санвинтрест. Вскоре ГПУ его арестовывает и помещает на пять лет в концлагерь, а в мае 1932 года его освобождают досрочно, заменив лишение свободы ссылкой. Громов местом ссылки назначает себе Москву. Он фабрикует документы о своей инженерной деятельности и получает направление в Ростов-на-Дону. В анкете указывает, что окончил Харьковский политехнический институт. Разбираясь в технических вопросах, как балерина в астрономии, он, руководя капитальным строительством, творит такие чудеса, что впору бежать. Но Громов не таков. Он понимает, что уйти с хорошей должности, не справившись с работой, — значит испортить всю биографию, которую он, вопреки всем статьям Уголовного кодекса, денно и нощно пишет с неутомимой энергией. Тогда он затевает склоку и уходит как борец, пострадавший за правду. Простенько и очень эффектно.
