- Я познакомился с ним только в связи с печатанием пашей программы.
Дейер. Значит, вы познакомились в феврале?
Саша. Да, числа шестого.
Дейер. Пилсудский был в курсе обстоятельств отъезда за границу Говорухина?
Саша. Нет, не был.
Дейер. А почему же тогда именно Пилсудский получил телеграмму, что Говорухин благополучно проехал через границу?
Первоприсутствующий бросил быстрый торжествующий взгляд на Окулова, как бы говоря: ну как, кто лучше знает дело?
Окулов сидел, наклонив седой бобрик к бумагам. Он уже понял, куда клонит Дейер.
Саша. Я не совсем понял ваш вопрос, господин сенатор.
Дейер. Вы договорились с Говорухиным, что он известит вас телеграммой о своем переезде через границу?
Саша. Договорились.
Дейер. Почему же эту телеграмму получили не вы, а Пилсудский?
Саша. Очевидно, здесь вышла ошибка.
Дейер. Пилсудский показал вам телеграмму?
Саша. Нет.
Дейер. Он устно передал вам ее содержание?
Саша. Да.
Дейер. Непосредственно?
Саша. Да, непосредственно.
Дейер. А может быть, все-таки был какой-нибудь посредник, а? Не припоминаете?
Саша. Припоминаю...
Дейер. Фамилию сами назовете или подсказать вам?
Саша. Текст телеграммы мне пересказал Лукашевич.
Дейер. Значит, и не такой уж посторонний человек в замысле на государя был Пилсудский?
Саша. Прямого участия в замысле он не принимал.
Дейер. Но ведь именно на квартире Пилсудского печатали вы программу вашей фракции?
Саша. Да, печатали у него...
Дейер. Кто вам указал, что на квартире Пилсудского можно безопасно печатать нелегальные издания?
Саша. Лукашевич.
Дейер. Пилсудский не был удивлен, когда вы пришли к нему?
Саша. Он был предупрежден.
Дейер. Типографские принадлежности доставал Пилсудский?
Саша. Нет, их принес я.
Дейер. Пилсудский знал содержание программы?
Саша. Нет.
Дейер. Разве он не полюбопытствовал, что именно нелегально печатается на его квартире?
Саша. Пилсудский - человек хорошего воспитания. Он считал неудобным интересоваться чужими занятиями.
Седой бобрик сенатора Окулова поднялся от бумаг. Черные буравчики глаз с интересом уставились на первоприсутствующего. Как будет выпутываться из неловкого положения господин председатель суда?
Но Дейер сделал вид, что никакого второго смысла в ответе подсудимого не было.
- Пилсудский присутствовал в то время, когда вы печатали программу?
- Нет, не присутствовал.
- Сколько дней вы печатали?
- Три дня.
- Вам помогал кто-нибудь?
- Да.
- Назвать отказываетесь?
- Отказываюсь.
- Сколько экземпляров программы было отпечатано на квартире Пилсудского?
- Большая часть времени у нас ушла на подготовку набора. Первый оттиск был неудачен. Это было первого марта... Вечером я пошел к Канчеру и на его квартире был арестован.
Дейер откинулся на спинку кресла. Ну, кажется, все. Больше спрашивать Ульянова абсолютно не о чем. Но для порядка все-таки нужно узнать у сенаторов - нет ли вопросов?
Первоприсутствующий повернулся к Ягну - у того вопросов не было. Лего? Нет.
- У меня есть вопрос к подсудимому, - седой бобрик на голове Окулова двинулся вместе с ушами вперед, вернулся назад и замер.
Дейер чертыхнулся про себя. Проклятый Окулов никак не хочет уступать инициативу. Ну что ж, посмотрим, о чем еще можно спрашивать Ульянова.
- Прошу, - ледяным голосом произнес первоприсутствующий и кивнул Окулову.
- Итак, вы собирались бросить в императорский экипаж три бомбы? - стараясь придать голосу значительное выражение, начал Окулов.
- Да, три, - устало ответил Саша.
Окулов. Следовательно, метальщиков было трое? Саша. Да, трое.
Окулов. А вы сами никогда не предлагали свою кандидатуру на роль прямого участника покушения?
Саша. Нет, не предлагал.
Окулов. А почему? В случае удачи ваше честолюбие и, если хотите, тщеславие были бы удовлетворены гораздо полнее.
Саша. Я не честолюбивый человек, господин сенатор. А тем более не тщеславный.
Окулов. Или, может быть, вы просто боялись быть непосредственным участником покушения? У вас не хватало мужества?
Саша. Причина другая. К тому времени, когда образовалась наша фракция, уже были известны лица, которые согласились принять на себя бросание снарядов в царскую карету. Так что необходимости в метальщиках не было. Гораздо важнее было хорошо приготовить бомбы.
Окулов. И на выполнение этой задачи вы бросили свои знания, полученные за четыре года обучения в университете.
Саша. Да, я начал приготовлять бомбы.
Окулов. Когда вы приготовили их, вы были совершенно уверены, что они окончательно готовы к действию?
Саша. Нет, я неоднократно говорил членам фракции, что наши бомбы обладают несовершенной конструкцией.
Окулов. Кому вы говорили?
Саша. Это не имеет значения... Наибольшее опасение вызывал у меня запал. Трубка запала была слишком длинна. При быстром обороте бомбы в воздухе порох мог бы и не попасть на вату, и взрыва могло не случиться. Но я допускал возможность...
- Ульянов, это технические подробности, - перебил Дейер. - Оставьте их для специальной экспертизы.
Он твердо посмотрел на Окулова.
- У вас больше нет вопросов к подсудимому Ульянову?
Окулов поджал губы.
- Нет.
Дейер бегло взглянул на места присяжных поверенных и сословных представителей.
- Допрос подсудимого Ульянова окончен, - скрипучим голосом объявил первоприсутствующий. - Объявляется перерыв заседания Особого Присутствия Правительствующего Сената...
Неклюдов сделал несколько глотков, поставил стакан на стол.
- Перехожу к обвинению против подсудимого Ульянова...
Небольшая пауза. Всего несколько секунд. Чтобы и судьи, и публика могли вспомнить реплику подсудимого Ульянова. В адрес обер-прокурора. Насчет цирка. Брошенную во время допроса.
Саша нашел глазами маму, кивнул ей. (Рядом с мамой сидел Песковский - муж Катеньки Веретенниковой, двоюродной сестры, - публицист, литератор, из умеренных.) Потом перевел взгляд на прокурора.
Неклюдов словно ждал этого взгляда. Бледное лицо его сделалось совсем белым, светлые глаза расширились, и от этого стало казаться, что увеличились глазные ямы: зрачки провалились в глубину черепа и сверкали неизрекаемой жаждой отмщения.
- Принадлежность подсудимого Ульянова к преступной организации, именовавшей себя террористической фракцией партии «Народная воля», доказана в процессе судебного заседания Особого Присутствия полностью.
Обер-прокурор произнес эту длинную фразу на одном вдохе, без перерыва и, словно совершив нечто очень важное и даже приятное для себя, натянуто улыбнулся - сначала судьям, потом в публику.
- Объективными доказательствами этой принадлежности являются личное признание подсудимого, а равно и то обстоятельство, что дважды - 28 февраля и 1 марта - в квартире Пилсудского подсудимый Ульянов производил набор программы фракции, которая, судя по словам самого же Ульянова, должна была служить оправданием как создания террористической фракции, так и самой идеи цареубийства...
Неклюдов снова сделал паузу, обвел судей, публику и подсудимых напряженным взглядом своих неподвижных глаз (Саша заметил, что глаза у прокурора почему-то перестали самостоятельно двигаться, они поворачивались из стороны в сторону теперь только вместе с головой) и жадно глотнул воздух, будто, произнося обвинительную речь против подсудимого Ульянова, он преодолевал какое-то сложное препятствие.
«Все-таки он должен испытывать какое-то неудобство из-за того, что обвиняет сейчас сына человека, у которого когда-то учился, - подумал Саша. - Этим неудобством, пожалуй, и объясняется его волнение. Из-за этого неудобства он будет говорить обо мне еще более ожесточенно и беспощадно, чем о других подсудимых... А все будут думать, что это месть за мою реплику. На самом деле господин обер-прокурор просто боится самого себя, своей собственной совести, вернее, последних ее остатков, которые, очевидно, все-таки беспокоят еще иногда это осатаневшее от безнаказанной власти над многими человеческими жизнями существо».
- Само участие подсудимого Ульянова в преступном замысле против священной особы государя императора может быть сведено к трем главным пунктам... Во-первых, в содействии другим злоумышленникам в деле приобретения средств для выделки снарядов...
«Все-таки следствие шло по абсолютно неправильному пути, - думал, слушая прокурора, сенатор Дейер. - Царю втемяшилось в голову, что главная часть заговорщиков осталась на свободе, что арестованы только мальчишки, непосредственные исполнители. Но это же действительно мальчишки, за ними на самом деле никто не стоит. Никакого тайного Исполнительного комитета, который остался на свободе после казни Желябова, в данном случае и в помине нет... Ведь если бы он был, если бы царю угрожала реальная опасность, если бы эти сидящие на скамье подсудимых юнцы действительно знали о существовании еще каких-то готовых к действиям террористов, то неужели же такой неврастенический тип, изломанный жалостью и одновременно презрением к самому себе, как этот Канчер, или такая тупая балда, как этот неотесанный Горкун, или такой истерический недоросль, как Волохов, которые оговорили на предварительном следствии буквально все и вся, вплоть до родных матерей и отцов, - неужели вот эта самая троица фактически уже раздавленных собственной низостью юнцов могла бы скрывать еще что-либо именно сейчас, когда петля палача уже реально нависла над ними, знай они на самом деле о каких-то там оставшихся на свободе террористах, готовых повторить покушение... Если бы эти террористы существовали, Канчер и компания давно бы выдали их. И если Канчер, Горкун и Волохов молчат, если не вымаливают себе пощады никакими новыми разоблачениями, значит, никаких неизвестных участников заговора не существует, значит, следствие ошибалось... Но, естественно, теперь уже поздно думать об этом. Дело пущено по накатанным рельсам, участь основных участников предрешена самим царем, который тем не менее продолжает отсиживаться в Гатчине, хотя всем давно уже ясно, что ему ничто не угрожает. Позорная смерть отца давит на Александра Александровича, страх у божьего помазанника все еще преобладает над достоинством...»
