— Да продлит аллах жизнь хана! — сказал один из них, тот, что держал коран. — Разве ты хочешь, чтоб понапрасну лилась кровь?! Смилуйся над нами, и мы выполним любое твое приказание.
— Где Джавад–хан? — спросил Ибрагим–хан коротко и грозно. — Пусть явится.
Старики сообщили, что хан не смеет предстать пред его очи, ибо чувствует сколь виноват перед ним. Однако Ибрагим–хан настаивал, и Джавад–хану пришлось явиться. Отвесив земной поклон победителю, Джавад–хан стал виниться, признал, что совершил великую ошибку, оказав помощь шаху, и сообщил, что готов понести любую кару, лишь бы загладить свою вину.
Ибрагим–хан и Омар–хан удалились в шатер для совета. Немного погодя Джавад–хану тоже предложили войти. Назвав первоначально огромную сумму контрибуции, победители вынуждены были уступить, так как Джавад–хан клятвенно заверял, что не в состоянии выплатить столько. После долгих переговоров сошлись на том, что Джавад–хан дает пятнадцать тысяч золотых, сына — заложником и сестру — в гарем Ибрагим–хана. Ибрагим–хан остался удовлетворен. Омар–хан, получив по сорок золотых за каждого своего воина, сообщил, что тоже согласен оставить Гянджу.
Примирение совершилось, горожане высыпали из крепости и направились к шатру Ибрагим–хана, не решаясь однако подойти близко.
Вдруг из толпы вышли несколько крестьян и бросились хану в ноги.
— Да продлит аллах твою жизнь, хан! Не оставь нас своею милостью!
— Что еще такое? — удивился хан.
— Жены наши уже несколько месяцев томятся, запертые в крепости! Дети наши осиротели, дома без присмотра!..
Ибрагим–хан стал выяснять, в чем дело. Оказалось, что, опасаясь крестьянских волнений, Джавад–хан велел захватить женщин в окрестных селениях и запереть их в крепости — заложницами.
Ибрагим–хан мало кому уступал в жестокости, народ стоном стонал под его ярмом, но брать заложницами женщин — это ему не могло прийти в голову. Желая показать народу свое благородство, он приказал Джавад–хану немедленно освободить пленниц.
Джавад–хан послал человека с приказом выпустить женщин. Огромной толпой — их было около полутора тысяч — высыпали пленницы из крепостных ворот. Они рыдали, стонали, охали, некоторые падали без чувств…
Ибрагим–хан намеревался уже возвратиться в Карабах, когда к Гяндже подошел Ираклий с вновь собранным войском. Узнав, что заключено перемирие, Ираклий поинтересовался его условиями.
— Они заплатили контрибуцию?
— Заплатили, — ответил Ибрагим–хан. — Кроме того, Джавад–хан вынужден был дать заложника. Если он снова переметнется к шаху, сын его будет казнен.
— Все это хорошо, но как же со мной? — спросил Ираклий. Ясно было, что он тоже намерен попользоваться казной Джавад–хана.
— Видишь ли, Ираклий, два кулака на одну голову многовато будет. Дела у Джавад–хана не больно–то хороши, доходов в этом году никаких…
— Но я потерял столько людей! — с негодованием воскликнул Ираклий. — Мой город разрушен дотла!
Посоветовавшись с Ибрагим–ханом, Джавад–хан, чтобы ублаготворить Ираклия, передал ему четыреста пленных грузин, еще раньше подаренных ему Агамухамед–шахом. Тем не менее Ираклий почел себя оскорбленным и затаил гнев против Ибрагим–хана.
Сегодня Агабегим не желала даже вставать с постели. Назлы суетилась вокруг нее, пыталась развеселить доставала ларец с украшениями, с восторгом расписывала ее наряды; девушка ничего не хотела слушать. Ее интересовало только одно — как чувствует себя Мамед–бек; его, раненого, привезли из Гянджи.
— Ну, скажи правду: рана его не опасна? — то и дело спрашивала она няню. — Рука не будет кривая?
— Да нет, моя деточка, нет. Не тревожься ты понапрасну! Что ему сделается, такому–то богатырю?
Агабегим закрыла ларец с драгоценностями, задумалась на минуту и снова спросила:
— Скажи, когда ты пришла, он сидел или лежал?
— Сидел, деточка, сидел в постели. Как дала я ему твое письмецо, он так и просветлел, заулыбался… «Благодарствуй, говорит, жаль вот ответа я написать не могу». Рука–то правая у него к шее подвязана. Не велел лекарь тревожить. Да если б, не дай бог, что–нибудь опасное, разве сидел бы он?!
Агабегим слушала, улыбалась счастливой улыбкой, и все же тревога не оставляла ее. Пришла мать.
— Ну, что это опять с тобой?
— Так, ничего… Неможится что–то…
Тутубегим встревожилась, положила ей руку на лоб, заглянула в глаза…
— Капризничаешь, доченька, ничего у тебя не болит! — и она поцеловала девушку в щеку.
Агабегим вздрогнула от этого неожиданного поцелуя, зарделась… Потом глянула матери в лицо, и ее грустные глаза наполнились слезами. Тутубегим обняла дочку, прижала к груди.
— Эх, доченька, доченька! — вздохнула она. — Какие у тебя печали!.. Я вот и впрямь, за каждую из вас болею! Выдали твою старшую сестру Тубу, думали, ну, слава богу, все у них хорошо, а муж возьми да привези себе из Гянджи новую жену. В доме–то теперь каждый день война. А она беременная, больная, почернела вся от горя… А у тебя что за беда! Не о чем тебе горевать!
Девушка молча плакала, прижавшись к матери…
Тутубегим хорошо знала, что мучает ее младшенькую, но никогда не заговаривала об этом — не верила она, что Агабегим будет счастлива, став одной из жен Мамед–бека.
— И как бы тебе растолковать, глупенькая, чтоб поняла?.. Думаешь, такое уж великое счастье замуж выйти? Живешь ты сейчас — забот не ведаешь. А потом… Нет, доченька, уж если у девушки горе, у замужней вдвое! Знаешь, как в песне поется:
Девицей была — царицей слыла,
Невестой стала — княгиней стала,
Как замуж вышла, рабыней стала
И под ногами попоной стала[78].
— Вот я и есть эта попонка! У твоего отца под ногами. Ему ведь и дела нет, жива я или умерла давно. То с дочерью Хаджи Керима тешился, теперь из Гянджи привез — новую. А мне — страдания. В постели–то словно угли горячие насыпаны, до утра заснуть не могу…
И Тутубегим зарыдала.
Выступив из Дербента, русская армия под командованием Зубова достигла Ширвана. Ханы Ширвана, Шеки, Гянджи, Эривани, Хоя, Карадага, Нахичевани, Талыша, Тебриза, Шахсевана и Шагаги направили к графу Зубову своих представителей, выразив желание принять покровительство России. Ибрагим–хан колебался, он был напуган угрозами Ираклия, с которыми тот обрушился на него тогда, под Гянджой. Ему не давала покоя мысль, что русские упразднят его ханство, сбросят его с престола. Для выяснения истинных намерений русского командования Ибрагим–хан направил в Ширван доверенное лицо. Тот, прибыв в Ширван, застал Мустафа–хана в великом смятении — русские ведут себя совсем не так, как ожидалось.
Недовольный действиями русского командования, Мустафа–хан постарался склонить на свою сторону карабахского посла и немало преуспел в этом. Было решено посоветоваться с ханом Шеки Селим–ханом и занять решительную позицию по отношению к «Золотой ноге» (так Зубова, у которого был протез, прозвали на Кавказе); Ибрагим–хану было отправлено донесение, в котором подробно описывались обстоятельства дела. Через две недели Сафар привез ответ хана. Посол Карабаха поразился тому, что сказано было в этом письме, однако немедленно сообщил его содержание Мустафа–хану. После этого в Шемаху был приглашен Селим–хан.
— Теперь, — сказал собравшимся Мустафа–хан, — нет никакого сомнения: русские идут в Азербайджан, чтобы свергнуть всех ханов. Они решили посрамить нашу честь, предать поруганию нашу веру…
Не о чести, не о вере думали эти ханы, жадные и недалекие, привыкшие жить за счет народа. Они зеленели от мысли, что могут лишиться трона. Ради собственного спасения они готовы были на все, на предательство, на преступление. Они долго судили и рядили, прикидывая и так и этак, и, наконец, нашли «верное» средство — убить «Золотую ногу».
— Сделать это может только один человек — Нурали–хан, — сказал Мустафа–хан.
— А кто это такой? — поинтересовался посол Карабаха.
— Нурали–хан — племянник Керим–хана. Он бежал от скопца, пристал к русским, вошел у них в доверие.
Когда дербентский хан Шейхали бежал, русские передали Нурали–хану его владения. Словом, он у них свой человек. Живет в ставке Зубова, при нем сотня нукеров. Нам необходимо перетянуть Нурали–хана на свою сторону, и немедленно.
На том и порешили. Стали искать путей к Нурали–хану. Наконец надумали подослать к нему старуху–гадалку.
Нурали–хан был большим любителем скачек и джигитовки. Как–то раз, когда он проезжал верхом неподалеку от ставки, из лесу вышла старуха.
— А ну, сынок, — сказала она, подойдя к Нурали–хану, — слезай с коня, поворожить тебе хочу! Мнится мне, красотка тебе на роду написана! И какая красотка!..
