Последовало гробовое безмолвие. Затем объявшая зал тишина, словно по волшебству, сменилась слезами отчаяния. В негодовании самураи сжимали кулаки и скрежетали зубами.
— И этот Кодзукэноскэ Кира еще жив!
— Это он, Кира, во всем виноват! С незапамятных времен было правило, что в ссоре обе стороны — ответчики. А тут, значит, наш господин виновен, а Кира ни при чем! Несправедливый приговор! Господин ушел из мира обесчещенным! Нам остается только умереть — таков наш вассальный долг!
— Верно! Хорошо сказано! Да еще и замок наш, заложенный основателями клана, предстоит без сопротивления передать сёгунским чинушам, а самим смиренно уйти куда глаза глядят!.. Но ведь есть же понятия самурайской чести! Что бы ни выпало нам на долю, не посрамим памяти господина!
— Правильно! Замок не сдадим! Пусть попробуют взять осадой! Пока есть стрелы в колчанах, пока мечи не выпали из рук, не покоримся! Пусть мы падем в бою — разве не того подобает желать самураю?!
— Да, но ведь Кира еще жив! Мы должны отправиться в Эдо и добыть голову мерзавца — только тем и можем мы смыть позор с нашего господина. Что скажете?
— Возразить тут нечего.
— Нет, погодите! Так нельзя. Покойный господин всегда призывал к благоразумию и чтил общественный порядок. Нельзя действовать необдуманно.
— Что-что? Что вы сказали?!
— Да нет же! Вина за все, конечно, лежит на Кире. Но что же, так теперь все и кончится нашей гибелью? Нам надо не о том думать, как мужественно умереть — рассудить надо без суеты. Важней всего найти способ, как спасти клан, как добиться его возрождения. По счастью, у господина нашего есть младший брат Даигаку. Можно ведь и к нему обратиться. Если мы его попросим принять нас на службу, может, он нам и не откажет.
Все взоры горели возбуждением. Там и сям вспыхивали бурные споры. У всех в груди кипели боль и отчаяние. Огнем полыхали жаркие речи. Лица самураев побледнели. Грозно сверкали налитые кровью глаза.
— Нет, это все не напрасно, так и надо… — думал про себя Кураноскэ, сидя все в той же позе, скрестив руки на груди и хладнокровно наблюдая развернувшуюся перед ним картину. Но как же быть? Куда направить мятущуюся толпу? Кураноскэ этого совершенно не представлял себе. Что может сдержать слепой воинственный пыл самураев? Здесь ведь не просто высказываются различные мнения. Родной край гибнет. Жизненный путь людей внезапно пресекается. Вот сейчас они горячо обсуждают, как пройти оставшийся отрезок этого пути и свести последние счеты с жизнью. Хватит ли у них силы воли, чтобы сохранить эту решимость, когда они разойдутся по домам и снова подумают обо всем в одиночестве, на свежую голову?
Кураноскэ сидел лицом к залу, и в зрачках его смутно отражались фигуры объятых смятением людей. Со всех сторон, словно острые ножи, летели бесчисленные призывы к мести и сопротивлению. Он знал, что все они правы. Даже если смирить чувство протеста и попытаться оценить случившееся хладнокровно и беспристрастно, становилось ясно, что здесь обыденные правила и нормы поведения следует отбросить. Не нужно принимать решения сейчас. Подождем, пока страсти улягутся и буря утихнет, чтобы спокойно все обдумать. Впервые за этот вечер в нем заговорило природное благоразумие. Он понял: нельзя поддаваться панике, иначе невозможно определить ни что им следует делать сейчас, ни что они вообще способны сделать. Что ж, пока можно позволить всем горевать и печалиться. Пусть омоют сердца кровавыми слезами и тем облегчат души, а настоящее дело оставим на потом.
Придя к такому решению, Кураноскэ печально и отрешенно созерцал зрелище всеобщего горя и смятения. Рядом с ним сидел старший самурай Куробэй Оно. Он тоже с самого начала не произнес ни слова, но сидел как в воду опущенный, с изменившимся лицом — и видно было, что он разделяет всеобщую боль. Посреди шума и гомона, он молча грыз ногти. У Куробэя была такая привычка: всякий раз, когда его охватывали сильные переживания, он принимался грызть ногти. Куробэй был по званию самурайским старшиной, заместителем командора. «Светильник в ясный день», как называли в дружине Кураноскэ, хорошо знал, что Куробэй по своему бескорыстию никогда не ищет для себя выгоды. Он был не из тех, кто делает работу чужими руками, всегда вникал в подробности всех хозяйственных дел, которые ему поручались, и хорошо разбирался в экономике. Князь Асано весьма ценил способности Куробэя и находил им применение. Характер Куробэя был таков, что спорить с ним было бесполезно.
В отличие от Кураноскэ, который сидел с отсутствующим видом, будто происходящее его и вовсе не касалось, Куробэй сейчас был явно страшно раздражен. Он сердцем чувствовал, что всем необходимо оплакать смерть господина, но в то же время понимал, что оплакивают они сейчас и свою судьбу — то, что придется расстаться с привычным жизненным укладом, проститься со всеми едва начатыми и незавершенными делами и планами. А ведь ему предстояло, как замышлялось, заняться освоением новых целинных земель, расширением соляных промыслов. Если бы удалось осуществить эти планы, благосостояние клана должно было возрасти. Он уже по секрету докладывал об этом господину. Теперь все пойдет насмарку, будет безжалостно уничтожено. Но господин, должно быть, ни о чем таком и не думал в свой последний час… В каком-то смысле кончина господина вызывала у него двойственное чувство скорби и досады.
Наверное, это было глупо, но он видел в случившемся какую-то неоправданную жестокость, бесчувственность со стороны князя. Притом, хотя все это было ужасно, поведение господина, который позволил себе в замке сёгуна обнажить меч и ранить царедворца, нельзя было оценить иначе, как легкомысленное.
Оплакивая господина, Куробэй тем не менее не мог сдержать гнева. Если бы не это злополучное происшествие, они сейчас сажали бы в бурую почву предгорий зеленые ростки, облагоображивая суровый пейзаж. Добыча соли должна была вырасти в ближайшее время наполовину. И вот теперь нежданный удар обрушился на них, словно гром среди ясного неба. Никто, похоже, и не думал об этом — только и слышались разговоры о мести да о том, что всем надо оборонять замок до последней капли крови. Куробэю эти горячечные призывы были чужды.
— Неужели все эти люди хотят погубить себя, очертя голову броситься в пропасть? Неужели они это всерьез? — спрашивал себя Куробэй с тревогой, понимая, что смятение и лихорадочное возбуждение его подопечных могут только усугубить положение.
Конца спорам было не видно. В конце концов порешили разойтись, снова назначив на следующий день общий сбор. Только после этого Куробэй обратился к командору:
— Ваша милость!
Когда Кураноскэ взглянул на своего заместителя, Куробэй сказал, что им, пожалуй, надо обсудить все наедине. Возражений не последовало.
— Скверно все вышло. И впрямь, положение нелегкое. Однако ж, как бы наши люди ни жаждали крови, надо все обдумать спокойно. А все эти призывы отомстить негодяю, пасть смертью храбрых на стенах замка… Думается, ничего хорошего в них нет…
— Это уж точно, — улыбнулся Кураноскэ. — Но мы в чувствах людей не вольны…
— Не совсем так. Слишком уж все ударились в сантименты. Приняли все так горячо к сердцу… Даже слишком.
— Ну, хорошо, давайте обсудим все спокойно. Все равно так, как сейчас, все оставаться не может… Тут есть над чем подумать — вопросов непочатый край. Конечно, когда людей внезапно перемещают в совершенно новые обстоятельства жизни, прежде всего следуют удивление и испуг, — негромко заметил Кураноскэ. — К счастью, в нашем клане испокон веков все силы полагались на то, чтобы воспитывать настоящих самураев. Сегодня, наблюдая за нашими людьми, я скорее даже испытал некое успокоение. Это все между нами, так что могу вам сказать: если бы вдруг нечто подобное случилось в другом клане, может быть, таких призывов и не прозвучало бы. Воистину в Ако много настоящих самураев.
Тон собеседника показался Куробэю настолько беспечным, что он даже рассердился. Как же он не замечал?! Должно быть, Кураноскэ всегда был таким бесчувственным — недаром сейчас с такой легкостью говорит о непоправимом несчастье…
— Может, оно и так… Вас, может быть, все это и устраивает… Вы говорите, что у нас тут много настоящих самураев — но ведь у них сегодня отняли даже сам статус самурая…
— Даже став ронином, самурай все равно останется самураем. Когда я говорю о самураях, то имею в виду людей, которые внутренне не изменятся, каким бы испытаниям они ни подвергались, в какие новые условия жизни ни помещала бы их судьба. Конечно, я тоже признаю, что окружающая среда имеет колоссальную силу воздействия на человека… Однако самурай выше этого. Пожалуй, наоборот, в действительности именно тем он и оправдывает свое звание самурая, а вовсе не тем, что у него торчит два меча за поясом. Даже обычный человек, столкнувшись с такими внешними обстоятельствами, которые неизбежно заставляют принять чье-то господство, может стоять на своем, пытаться защитить себя и своих близких. Следуя Пути, он может попытаться изменить навязанные ему обстоятельства. Самурай же потому и может называться самураем, что стремится быть во всех отношениях выше обыкновенного человека. Полагаю, что у нас в Ако таких самураев достаточно.
