— А теперь смотри, вспомнили Тюньку при дворе! — радовался кабатчик, ласково поглядывая на Ивана. — Я ведь сам сколько раз наливал Тюньке! Может, теперь от его удач и мне что-то представится.
Галдели, не слушали друг друга.
Почему-то сразу решили, что вышла какая-то большая удача статистику Тюньке, монстру, дьяку-фантасту, за большие его труды, решили, вышла Тюньке от самого государя какая-то очень большая удача. Наступила на минуту в кабаке та благость, когда самый плохой человек вспоминает только о добром, когда горят открытые добру сердца. Всех приходящих в кабак сразу подводили к Ивану, строго предупреждали — не тот! А самые умные да ловкие давно сидели на лавке рядом с Иваном.
Хлопнула дверь.
Все, галдя, обернулись.
В дверь, задирая голову, не снявши шапку, вошел сухой, длинный дьяк. Шел коромыслом, где-то поддал уже. В козлиных желтых штанах калматцкого дела, в зеленых сафьяновых сапогах, в кафтане, пусть простом, но украшенном оловянными крупными пуговицами. Вид у якуцкого монстра статистика дьяка-фантаста был такой, будто он только что вырвался из холодного чулана, но шел дьяк гордо, был уже наслышан от некоторых благожелателей, что сам государь император Петр Алексеевич, Отец Отечества отметил его многия труды вниманием, специально прислал в Якуцк специального человека. Робея, шли вслед за дьяком-фантастом посыланные за ним казаки.
Задирая высоко голову, Тюнька важно, как и подобает человеку, отмеченному царским вниманием, остановился перед Иваном, оглядел высокомерно:
— Ты, что ль, из Санкт-Петербурха? Ты, что ль, ко мне с царским указом?
Иван не сразу ответил.
Прикидывал про себя, теряясь: как такого длинного повесить в кабаке удачно, чтобы впредь дело знал? Опять, подумал печально, идет кругом голова из-за этого дьяка. Наглый, видать, и глупый. Вспомнил отписку, изумившую царя: «Матвей Репа — пятидесяти лет от роду. Сиверов Лука — тридцати семи лет от роду. Серебряников Иван — сорока семи лет от роду. Сорокина Лушка — тридцати трех лет от роду. Рыжов Степка — семнадцати лет от роду…» Так ведь и писал, а смотрит на меня, как на чужой предмет, всяко презирает. Высокая понадобится виселица, подумал, раз ростом одарил господь монстра-фантаста. Глядя, как ловко, как по-хозяйски, не спросясь никого, Тюнька хлопнул большую чашу белого винца, Иван спросил лукаво, как бы робея при этом, как бы даже стесняясь такой большой фигуры:
— Да неужто и впрямь итог всей деревне — две тысячи тридцать лет от роду?
Казаки не поняли, но дьяк-фантаст ответил гордо:
— Ты не поймешь.
Казаки притихли.
С тайной завистью смотрели на Тюньку: известное дело, большой грамотей. На заезжего барина, столь нелепо напоминавшего Козыря, поглядывали теперь уже с некоторой усмешечкой: вот де наш Тюнька любому утрет нос.
— Да неужто я не пойму? — еще лукавее, и как бы еще робче, как бы совсем застеснявшись, спросил Иван.
— Ты не поймешь, — повторил дьяк гордо. — По глазам вижу. Давай не тяни время. Доставай грамоту, или что там еще есть?
Дьяк-фантаст еще сильнее надулся, задрал голову со спесью, на Ивана уже и не смотрел. Зато строго взглянул на кабатчика, и тот опрометью бросился на кухню за новым гусем и за новой четвертью. Бежал, придумывая: вот какой удачный день получается! Тюнька — дьяк простой, а смотри, с робостью разговаривает с ним важный барин из Санкт-Петербурха!
— Похабин! — позвал Иван.
— Я здесь, — не сразу из-за шума ответил Похабин.
— Похабин! — заорал, наливаясь гневом Иван.
— Чего? — с готовностью вскочил.
— Возьми людей и вздерни монстра статистика прямо на входе!
— Как так? — смертельно побледнел Тюнька, вдруг поняв что-то. Смутно, конечно, он подозревал, что впадает в заблуждение насчет больших наград и милостей, явленных ему из Санкт-Петербурха, но только сейчас что-то по настоящему понял. С чего бы действительно государю императору, Отцу Отечества, победителю в свейской войне, интересоваться монстром Тюнькой, слать наказы в Якуцк?
И повторил, еще сильнее бледнея:
— Как так?
— А ордер у меня, — громко объяснил Иван. — Лично государь приказал повесить указанного якуцкого монстра так, чтоб впредь дело знал.
— Так, может, это не меня? — с надеждою спросил Тюнька. — Может, это какого другого монстра?
— Тебя, тебя, — успокоил Иван. И заорал во весь голос: — Похабин! Возьми людей да вздерни дьяка в дверях!
Хмель гудел в Иване.
Дьяк глупый какой, а все ему верят.
Это всей деревне сколько получается лет? Две тысячи тридцать. А если сложить возраст всех покойных и живых русских людей, это же сколько лет окажется всей России?
А Похабин уже заломил дьяку руки. «Поистине государев человек», — вздохнул кто-то. А дьяк закричал страшно:
— Так я ж служил!
— А вот за добрую службу налейте дьяку. Полную чашу налейте! За добрую службу тебя хвалю, — сурово сказал Иван. И добавил беспощадно: — А как выпьет, повесьте!
Дьяку налили, он выпил и закричал совсем устрашено:
— Всем животом служил!
— Живота и лишаем, — сурово кивнул Иван. И махнул рукой: — Вешайте.
Сразу трое казаков дружно бросились на монстра, появилась веревка. Кабатчик запричитал:
— Да уведите на площадь! Там место есть. Зачем в кабаке? У меня и притолока низкая!
— Не медля, и здесь! — твердо приказал Иван.
Но вдруг все стихло.
Откинув ногой дверь, вступил на порог господин Чепесюк — квадратный чугунный человек с изрубленным лицом. Ледяной взгляд тусклых оловянных глаз неспешно следовал от одного казака к другому, и тот, на ком взгляд задерживался хотя бы на секунду, заморожено притихал, прикидывался совсем пьяным. Впрочем, кому и не надо было прикидываться, уже был пьян.
— Это как же так, барин? — один только кабатчик не растерялся. — Это почему здесь, барин? Видишь, как у меня низко? Гости ко мне придут, а в дверях повешенный!
Иван задумался.
Может, показалось ему, но в ледяном взгляде тусклых оловянных глаз господина Чепесюка опять, как когда-то в деревне, где дрался он с хорошими мужиками, уловил что-то такое… Ну, неизвестно, что… Может, одобряющее…
— Ладно, — разрешил. — Отпустите дьяка. Пусть садится за стол, потом повесим.
Кабатчик облегченно вздохнул.
4
Иван спал.
Снилась ему тундра-сендуха и ураса, крытая коричневыми шкурами олешков. В урасе катались, рыча, по полу неизвестный убивец и отец Ивана стрелец Крестинин. «Ударь его!» — кричал отец, возясь с взрослым убивцем, и отталкивая от себя ногой отощавшего злого парнишку. Иван, страшась отца, вновь и вновь кидался на сына убивцы, но только сорвал с него крест, а тот, извернувшись, ударил его ножом по пальцам.
Иван просыпался.
Отрубленный палец ныл.
Вот нет пальца, а ноет, как настоящий.
Сделав глоток из штофа, поставленного прямо на полу в изголовье низкой постели, Иван взглядывал в сторону невидимого слюдяного окошечка, вздыхал, снова проваливался в сон. «Он мне Волотьку Атласова должен!» — страшно кричал во сне думный дьяк Кузьма Петрович Матвеев. Почему-то такое же повторял, смеясь в усы, низкорослый, но неукротимый маиор Саплин. Совсем оловянными глазами вглядывался в происходящее квадратный господин Чепесюк. Просыпаясь, думал: вот казаки, говоря о Козыре, упирали на длинный рост, на его шепелявость. Конечно, это не тот человек, который в санкт-петербурхской австерии гораздый был махаться портретом государя махаться…
Потом казачий голова от города Якуцка прикащик Волотька Атласов явился во сне. Вот в жизни не встречал никогда этого прикащика, а сразу его узнал — крепкий, непокрытая русая голова, нагольный полушубок, сабелька на боку, весь синеглазый. «Говорил тебе, не режь, — сказал Атласов, грозя кривым сильным пальцем. — Теперь по ночам буду являться».
«Я, что ли, резал тебя?» — удивился Иван.
«А зачем так похож?»
«Так разве виноват в том?»
Атласов пожимал сильными плечами, русый, голубоглазый, упрямо качал головой:
«Буду тебе являться».
«Да почему мне? Я не Козырь. И не предсказывал мне такого старик-шептун».
«А где Козырь?»
«Откуда ж мне знать?»
«Найди!»
«Зачем?»
«Для моего спокойствия, — непонятно ответил Атласов. И спросил: — Данило-убивец где? Где убивец Анцыферов?»
«Говорят, убит… Сожжен камчадалами в специальном балагане…»
«А Григорий Шибанко?… А Алексей Посников?… А подлый Пыха?…»
«Не знаю… Говорят, их тоже зарезали…»
Атласов усмехался:
«Тебя, Иван, тоже зарежут».
«Зачем говоришь такое?»
«А чтобы помнил», — усмехался казачий голова.
«Не ходи ко мне больше, — попросил Иван, дуя на ноющий отрезанный палец. — Ты не к тому ходишь, прикащик. Я другой. Мне надо в Апонию. Я в Якуцк зашел по дороге».
