что тут с ним делать?
Обратился к Офке.
– Вы немного меня знаете, но может не сполна; я человек такого сердца, как руки. Оба железные. В походе родного брата не пожалею, а непослушному голову отсеку: понимаете меня?
– Секите! – воскликнула Офка. – И живо.
Говоря это, она наклонила голову и подставила белую шею. Брохоцкий и ксендз Ян посмотрели друг на друга, говоря глазами:
– Как с этим дьяволом поступить?
– Где же ты был? – загремел Брохоцкий.
– В лесу, заблудился.
– Кто тебе позволил от двора отходить?
– А кого же другие спрашивали, когда шли на замок? – спросила Офка.
– Значит, и ты там был?
Девушка сильно зарумянилась.
– Да.
– Ложь! – закричал пан Брохоцкий. – Я там первым был и был последним, и всех видел, кто были. Где ты была?
Офка замолчала, посмотрела в глаза пану Брохоцкому.
– Ваша милость знаете от моего дяди, кто я. В глазах его я виновата. Обезглавьте меня, говорить не буду, так как не хочу.
К другим проблемам с девушкой прибавилась и та, как бы король обо всём деле не проведал и не объяснял его себе какими-нибудь чарами, что бы ему беспокойства в первые дни сражения, каждую минуту ожидаемого, добавляло.
– Дьявол её сюда в это плохое время принёс! – сказал сам себе Брохоцкий. – Поймал солдат татарина, а татарин за голову держится.
Ксендз Ян стоял молчащий, он ещё меньше знал, что собирался делать с беглецом. Он мерил очами девушку, которая, понимая, что хлопоты были о ней, восстановила отвагу и хладнокровие.
Она стояла, всматриваясь попеременно в ксендза и в пана Брохоцкого. Последний показался ей несравненно более страшным. По нахмуренным чертам его лица было видно, что он на многое бы решился, если бы сострадания к ксендзу не имел.
– Если бы я мог верить слову, я приказал бы тебе за собой идти с моим отрядом, но тебя свободной с глаз отпускать нельзя.
– Велите связать! – проговорила девушка смело.
– Я поставил бы тебя между тевтонскими пленниками, если бы мне тебя не жаль было смешивать с этой чернью, – воскликнул Брохоцкий.
– Я охотно пойду с той чернью! – вскричала Офка.
– И я также в них могу схорониться, – давая головой утвердительный знак, сказал ксендз Ян. – Для нас там наиболее подходящее место.
Таким образом, Брохоцкий, не собираясь тратить времени, так как люди готовились, а Витольдово правое крыло давно уже выступило, крикнул челяди и приказал Офку с ксендзом проводить к узникам с рекомендацией тому, кто их вёл, чтобы с неё не спускал глаз. Девушка, дерзко усмехнувшись, молча пошла за провожатыми; ксендз Ян следовал за ней. Весь лагерь был в движении. Сильный ветер не прекращался. Прибегающие придворные дали знать, что король обязательно хотел слушать святую мессу перед выступлением, а часовенный шатёр, опрокинутый ветром, не давал себя поставить: ни колья, ни верёвки не могли его удержать на месте.
Ягайло настаивал на своём, Витольд, наконец прибежавший, советовал, чтобы, не тратя времени, продвинуться дальше, а на отдыхе, когда вихрь, перегонявший облака, немного утихнет, отправить службу. Неохотно согласился на это король и трубы по третьему разу призвали к походу. Итак, среди шумящей сухой бури, имея над головой плывущие облака, выступили отряды с благочестивым пением, с радостной мыслью, с каким-то предчувствием удачи. Все в этот день имели надежду увидеть неприятеля, о близости которого знали, никто, однако, столкновения не ожидал. Две длинные мили, зарослями и полями, шли хоругви, прямо к деревням Рудзи и Грюнвальд, где среди чащ и рощ, когда ветер значительно утих, приказали остановиться.
Армия разложилась у подошвы холма над озером Лубнем, а на его вершине спешно разбили шатёр-часовню. Ксендз Бартош одевался к святой мессе, двор ждал службу, король её требовал. Солнце начинало снова показываться из-за растянувшихся облаков. В ту минуту, когда Ягайло, слезши с коня, пешком направлялся к шатру, с великой поспешностью прибежал задыхающийся Ханко, шляхтич из-под Хелма, Остойчик. По его лицу было видно, что несёт весть; король стоял, ожидая.
– С чем едешь? – воскликнул он. – Что случилось?
– Крестоносцы здесь же! Они стоят в чуть более десяти шагах от лагеря под деревней Грюнвальд.
– А сколько же их там? – спросил Ягайло.
– Я не видел больше одной хоругви, – сказал Ханко, – так как спешил с донесением, наисветлейший пане!
За Ханком увидели в спешке летящего Дерслава Влостовского Окшу.
– А много их там? – повторил король, обращаясь к нему.
– Я видел две хоругви!
На этом, однако, не было конца, увидел третьего, который сообщал о пяти хоругвиях, четвёртый ещё больше, другие, в конце концов, поведали, что вся сила крестоносцев в боевом порядке стоит, готовая к битве! Ягайло выслушал их, перекрестился и вошёл в часовню. Ксендз Бартош стоял как раз у алтаря и святая месса началась.
Крестоносцы уже были на расстоянии около девяти стай от польского лагеря, когда их предупредили стражи… и Ханко побежал к королю. В мгновение ока распространилась новость по всему войску: враг здесь! И в мгновение ока начали люди, хоть не было ещё команды, строиться к бою. Челядь, повлезав на деревья, которые росли в поле, могла видеть с них лучше, не только шишаки и флаги, из-за кустов и зарослей выглядывающие, но целые доспехи, строи и таборы, которые стояли под деревней Грюнвальд.
Литовское войско на правом крыле сам Витольд немедленно расставил, не дожидаясь приказов, и велел ему продвинуться немного вперёд для наиболее выгодной позиции. Зиндрам Машковский бежал к своим хоругвям. Одни, которые по причине жары расстегнули доспехи, другие, которые их везли и несли, начали, как можно спешно их надевать. Много копий было на возах, следовательно, и за ними спешил, кто верил в Бога, потому что все имели великое мужество для встречи с немцами, а также чрезмерную охоту и нетерпение.
Дивным чудом среди этой спешки путаницы не поднималось, а неприятель, который заранее пришёл на позицию и раньше был в готовности, если бы в это время на неподготовленных и почти неведающих о нём, ударил, несомненно, нанёс бы поражение. Но в лагере крестоносцев было тихо: неподвижные ряды ждали. Ягайловы же войска, хоть очень шибко начали собираться под поднятые хоругви, не имели приказа для движения вперёд.
Король, вошедши в часовню, спокойно слушал святую мессу, которую ксендз Бартош отправлял её с великой горячностью духа. Двое вооружённых придворных короля прислуживали на мессе. В глубине шатра стояли писари, духовный и несколько старшин, неотходящих от короля; прибегали остатки рядов и ленивых торопили к спешке.
На лице короля не было видно ничего, кроме серьёзности,
