Американская политика запретов сильно обескуражила японских ученых. Во времена, когда в стране господствовала собственная военщина, они считали, что отношение к научным исследованиям на Западе является образцом демократии. После капитуляции Японии они надеялись получить наконец свободу творчества. А вместо этого части из них было запрещено проводить исследования и публиковать свои труды, и притом в еще более категорической форме, чем во времена военной диктатуры. На одном из чрезвычайных заседаний, созванном в 1946 году министерством просвещения, д-р Нисина — всемирно известный исследователь в области ядерной физики, ученик и помощник Нильса Бора — сказал, обращаясь к двум представителям штаба Макартура: «Мы не. собираемся исследовать способы создания и применения атомной бомбы. Мы хотим только одного — изучить последствия атомной бомбардировки Японии и тем самым внести свой вклад в мировую науку».
Гораздо резче поставил вопрос профессор Цудзуки, занимавшийся лучевой болезнью: «В ту минуту, когда я говорю здесь перед вами, в Хиросиме и Нагасаки люди умирают от новой, «атомной» болезни, загадка которой еще не решена. До тех пор пока мы лишены возможности докопаться до истины, врачи не будут знать, как лечить своих больных. Нельзя наложить запрет на изучение какой-либо болезни, нельзя запретить публикацию научных трудов по вопросам медицины. Это… противоречит всем законам человечности».
Правда, в последующие годы политика строжайшего засекречивания биологических и медицинских исследований японских теоретиков была несколько смягчена. Но, несмотря на это, ученые, пришедшие к пессимистическим выводам, не осмеливались публиковать свои работы. Профессор Дзан Ватанабэ из университета Хиросимы, например, продержал свой обширный труд об одной из групп жертв атомной бомбы до конца оккупационного режима. По его словам, американские власти заявили ему: «Мы не запрещаем никаких научных публикаций. Но, если мы сочтем, что ваши научные труды могут нанести ущерб оккупационному режиму, мы предадим вас суду военного трибунала. Извольте с этим считаться».
В результате до конца оккупации, то есть до 1951–1952 годов, даже в самой Хиросиме не было известно ничего определенного о характере хронических проявлении лучевой болезни, а также о природе более поздних заболеваний, с той или иной степенью вероятности приписываемых действию «бомбы». А ведь тысячи больных долгие годы страдали от последствий «пика-дона». У многих — но далеко не у всех — болезнь сразу же принимала острые или ярко выраженные формы. У них находили лейкозы (рак крови), язвы во внутренних органах и поражения глаз, то есть заболевания, которые почти наверняка объяснялись действием радиоактивности.
Однако у еще большего числа жителей Хиросимы, переживших атомный взрыв, заболевания носили гораздо менее выраженный характер. Эти больные жаловались на частые головокружения, головные боли, тошноту, быструю утомляемость. Самые, казалось бы, обычные и безобидные болезни становились у них хроническими. Если такой больной простуживался, то ему требовалось, к примеру, гораздо больше времени для выздоровления, чем обычно; а если он получал травму, раны заживали у него дольше, чем у других. Ситуация была такова, что около семидесяти тысяч человек, находившихся 6 августа 1945 года в пределах трехкилометровой зоны вокруг эпицентра взрыва атомной бомбы, потеряли значительную часть своей жизненной энергии и способности восстанавливать силы.
Господин Уэмацу — отец «девушки с палочкой» — был одним из тех, кого поразило это труднораспознаваемое заболевание. Он занемог сразу после «пикадона» и все не выздоравливал.
В конце концов Уэмацу, у которого атомная бомба отобрала и источник его существования — кузницу, и здоровье, окончательно слег. И семнадцатилетней Токиэ пришлось подумать о куске хлеба для себя и своей семьи.
Она рассказывает:
«В один из зимних дней, когда шел сильный снег, я отправилась в бюро по найму… Ожидая своей очереди, я дала себе торжественную клятву, что больше не буду «избалованной младшей дочерью». В первой же мастерской, куда меня направили, я получила отказ. Во второй мне сказали: «Мы не принимаем на работу калек». В третьей спросили: «Рекомендации есть? Стаж работы есть? Нет? Тогда вы нам не подходите!»
Поиски работы я начала с одного портного, жившего неподалеку от нашего дома, у вокзала. В конце концов я доковыляла до Кои — от нас это километров около пяти. Моя больная нога совсем онемела. Эта мастерская была уже шестая по счету. Если меня здесь не возьмут, я откажусь от своего намерения стать портнихой. Хозяин мастерской оказался мягким, приветливым человеком. Неужели на нашем свете еще попадаются такие люди? Я буду зарабатывать деньги и в то же время учиться шить. Я должна очень стараться. Слава богу!
Крыша мастерской, в которой я работала с шестью другими девушками, была вся дырявая; сквозь дыры просвечивало небо — то голубое, то затянутое тучами. Когда погода ухудшалась, с потолка и из-под пола так сильно дуло, что ноги у меня становились холодными, как ледышки. От долгого сидения за швейной машиной спина деревенела. Я боялась, что хозяин мне скажет: «Все равно ты не можешь шить сидя прямо, ведь ты калека».
Поэтому, не жалуясь, я молча шила до тех пор, пока не сдавали мои нервы.
В мастерской царила атмосфера легкомыслия и панибратства. Девушки пели пошлые песенки и хихикали без причины. Я же была не в силах даже улыбаться. Я никак не могла избавиться от чувства усталости, и меня постоянно мучил страх перед увольнением.
Чаще всего я приходила домой только в час или два ночи. Мои родители еще бодрствовали: они дожидались меня, чтобы напоить горячим чаем. Какие бы неприятности у меня ни случались, как бы я ни злилась на работе, я не рассказывала об этом отцу и матери: мне не хотелось доставлять им лишние огорчения. Для них я все еще была маленькой послушной девочкой, и мы, как прежде, весело смеялись…
Вместе с сестрой мы зарабатывали 8 тысяч иен в месяц. Этих денег не хватало даже на то, чтобы обеспечить отцу настоящее лечение. Единственное средство лечения, которое он мог себе позволить, — это лежать в постели.
Пролежав с полгода, отец заявил, что ему стало лучше, и начал подниматься. Однажды я подслушала его разговор с матерью. Отец говорил:
— Ужасно, что дети должны так тяжело работать!
Иногда, когда я в виде исключения приходила из мастерской часов в семь-восемь, я брала работу на дом — шила детские платья. За каждое платье я получала по 16 иен, но часто я чувствовала себя такой усталой, что не в силах была снова взяться за шитье. В изнеможении бросалась я на постель и растирала больную ногу.
Однажды в жаркий летний день отец вышел из дому с тачкой. В тачку он положил кое-какой кузнечный инструмент, еще сохранившийся у него. Я со страхом спрашивала себя: что он задумал? Наступил вечер. Отец все еще не возвращался. Все мы беспокоились за него. Наконец он вернулся. Вид у него был очень усталый. Ни слова не говоря, он сел. С большим трудом мы вытянули из него, что он весь день бродил по городу — чинил кастрюли и котлы, которые ему приносили.
Я понимала, как тяжело было отцу стать бродячим мастеровым, работавшим прямо на улице: ведь он так гордился своей кузницей. Когда мы, девчонки, были еще маленькими, он часто рассказывал нам эпизоды из своей жизни. Когда-то он работал на Камчатке, хорошо изучил нравы и обычаи местного населения. Он был один из тех, кто строил знаменитый железный причал в Миядзиме.
После хождения с тачкой в лице отца не было ни кровинки, он обливался потом, и мы, сестры, поклялись, что будем работать еще больше, чтобы помогать семье. Но, сколько бы мы ни напрягали свои силы, все было бесполезно: никто не мог угнаться за катастрофически растущей дороговизной. Сломив свою гордость, я подала заявление с просьбой предоставить нашей семье пособие по бедности, которое полагалось нам по закону. Но чиновник городской благотворительной организации не принял всерьез моей просьбы.
— Послушайте, ведь такая семья, как ваша, не захочет… — сказал он, намекая на наш прежний достаток.
Каждый день отец отправлялся в город с тяжелой тачкой. Если ему предстояло чинить водосточные желоба, его сопровождала мать. Но работа была ему не под силу. Осенью 1952 года отцу снова пришлось лечь в постель… Его состояние день ото дня ухудшалось. Моя сестра и я брали все больше и больше сверхурочной работы. От ножной машины ноги у меня часто совершенно теряли чувствительность. Теперь я каждый день засиживалась в мастерской до двенадцати, а то и до часу ночи; мои домашние боялись, как бы и я ко всему еще тоже не слегла… Однажды моя сестра втайне от меня подала жалобу в бюро по найму. Хозяина портняжной мастерской (это был мой второй по счету работодатель, первый обанкротился) вызвали в бюро и строго предупредили. Но результаты оказались самыми плачевными. Хозяин представил фальшивые книги, кроме того, он начал каждый вечер занавешивать окна черными шторами, чтобы с улицы не было видно, что мы работаем по ночам. В остальном же все осталось по-старому.
