Георг Эберс - Серапис

Сегодняшняя ночь – пожалуй, последняя в его жизни – должна быть торжественным праздником. С этой целью Олимпий пригласил к себе своих друзей и единомышленников, людей, стоявших во главе интеллектуалов Александрии, на симпозиум, по примеру великих мудрецов и любителей утонченных наслаждений в древних Афинах.

Как мало походили покои верховного жреца на убогую обстановку в доме епископа Феофила!

Там не было ничего, кроме голых стен и самой грубой мебели, тогда как Олимпий приготовил пир для своих гостей в обширном зале, убранном с истинно царской роскошью, украшенном сокровищами искусства, дорогой инкрустацией, литою медью и пурпурными тканями.

Мягкая мебель, покрытая шкурами львов и пантер, приглашала к отдохновению, и когда маститый философ после своего обхода по всему храму и многочисленных оваций присоединился, наконец, к своим гостям, все они уже возлежали на пышных ложах.

Элладий, знаменитый грамматик и верховный жрец Зевса, поместился по правую руку хозяина, а Порфирий, благодетель Серапеума, по левую. Карнис также нашел местечко между гостями своего старого друга, и как наслаждался певец с детски-наивной душой благородным соком винограда и возвышенной оживленной беседой, которой он так долго был лишен!

Олимпия единогласно выбрали в симпосиархи [63]. Тогда философ предложил присутствующим прежде всего обсудить давно известную проблему о высшем благе жизни.

– Все мы, – сказал ученый, – находимся теперь накануне роковой развязки. Путники, покидающие милую родину для неизвестной страны, естественно, оглядываются на свое прошлое и спрашивают себя: чем они полнее наслаждались под охраной родимых пенатов? [64] Так и нам приличнее всего задать себе вопрос, что именно составляло для нас высшее благо в здешнем мире? Завтрашний день может подарить победу защитникам Сераписа или привести их в царство теней.

Предложение хозяина было встречено с большим сочувствием, и за столом тотчас начался оживленный спор. Речи гостей Олимпия, без сомнения, отличались большей цветистостью и блеском, чем беседы древних афинян, однако это мало способствовало уяснению поднятого вопроса. Спорящие повторяли только то, что было сказано и придумано о высшем благе раньше них. Наконец Элладий предложил беседовать о природе человеческого существа, и тогда пирующие завели остроумный диспут по вопросу: представляется ли человек самым лучшим, или самым худшим из живых творений.

Здесь было высказано много мнений о мистической связи между духовным и вещественным миром. Языческие мыслители дали полную свободу своему воображению, населяя добрыми и злыми духами неведомую область, которая лежит между непостижимым, безмятежно спокойным существом Единого и божественным проявлением творческой силы под видом человека.

Такими верованиями объяснялось то странное обстоятельство, что многие александрийцы избегали бросать камни, боясь задеть ими добрых гениев – покровителей, населяющих воздух.

Чем туманнее и сбивчивее становились понятия, употребляемые спорящими, тем более украшали они свою речь поразительными образами и метафорами, избегая простого определения мысли, но гордясь смелыми оборотами языка и своей находчивостью. Гости Олимпия были уверены, что им удалось постичь сверхъестественные усилия ума и с помощью чувственных представлений, полагая при этом, что их пустые теории оставили далеко за собой философские выводы древних.

Карнис был в восторге, а Порфирий сожалел об отсутствии Горго, с которой ему хотелось поделиться наслаждением ученой беседы.

Между тем в его доме целый день царствовала подавляющая тишина. Несмотря на невыносимый зной, старая Дамия не покидала своей обсерватории, где были собраны всевозможные инструменты и книги, нужные для занятий астролога и магика.

Один из жрецов Сатурна [65], известный своими познаниями в этой области, постоянно находился при ней, когда она хотела применить таинственную науку к какому-нибудь особенному случаю. Он подавал ученой матроне астрологические таблицы, выводил круги и эллипсы, чертил по ее указаниям треугольники и другие фигуры, напоминая ей мистические значения чисел и букв, когда ослабевшая память изменяла Дамии. Жрец делал вычисления, проверял ее и свои собственные выводы, а также читал вслух заклинания, которые казались особенно подходящими и спасительными его покровительнице. Ученый маг нередко указывал ей, между прочим, новые средства и предлагал новые формулы для достижения известной цели.

Сегодня Дамия держала строгий пост, согласно установленному правилу. Ослабев от голода и возраставшей духоты, она не раз впадала в дремоту, несмотря на все усилия сосредоточиться на своих занятиях. Опомнившись от забытья, Дамия принималась проверять выводы своего помощника, и если они противоречили ее предположениям, она сердилась, заставляя жреца вторично переделывать оконченную работу.

Горго часто приходила проведать бабушку, принося ей прохладительное питье, но Дамия упорно отказывалась освежить себя даже глотком воды, потому что нарушение предписанного поста могло повредить результату ее настойчивых трудов.

Когда измученная женщина снова погружалась в сон, внучка окуривала обсерваторию крепкими эссенциями, смачивая ими пеплос бабушки, заботливо вытирая ее разгоряченный лоб, покрытый крупными каплями пота, и обмахивая ее опахалом.

Бабушка притворялась спящей, хотя на самом деле только закрывала утомленные глаза, откинувшись головой на спинку высокого кресла. Нежное попечение ее любимицы приносило ей глубокую отраду.

Около полудня она отослала жреца, подкрепила себя сном и, собравшись с силами, серьезно углубилась в работу.

Окончательный вывод из ее наблюдений и полученных формул убедил Дамию в неизбежности грядущей катастрофы, теперь уже ничто не могло отвратить предсказанной оракулами гибели Вселенной, которая последует за ниспровержением Сераписа.

Магик закрыл лицо краем одежды, проверив таблицы, исписанные рукой старухи: ему стало ясно, что она была права, и он глухо застонал, качая головой. Между тем его покровительница оставалась совершенно спокойной. Подавая жрецу кошелек с приготовленными деньгами, она заметила, горько улыбнувшись:

– Ты можешь воспользоваться этим золотом в немногие часы, оставшиеся нам до всеобщего крушения.

После того Дамия, изнемогая от усталости, откинулась на спинку кресла и запретила Горго беспокоить себя до тех пор пока она сама не позовет ее наверх.

Оставшись одна, Дамия долго смотрела на блестящее зеркало, беспрерывно повторяя семь гласных букв, после чего стала пристально вглядываться в небо.

Эти странные приемы были направлены к тому, чтобы совершенно отрешиться от чувственного мира, сделаться недоступной внешним восприятиям, освободиться на время от бренной оболочки, отделяющей духовную, божественную часть человеческого существа от небесного источника ее существования.

Душа Дамии должна была воспарить к небу и созерцать бога, от которого она произошла.

После долгого поста и борьбы с телесной немощью ей не раз удавалось почти окончательно достичь этой цели, причем она испытывала упоительное наслаждение. Дамии казалось, что она носится в неизмеримом пространстве, как легкое облачко, среди каких-то необычайно прекрасных светил.

Изнеможение, уже давно овладевшее ею, благоприятствовало ее планам. Утомленная женщина скоро почувствовала легкую дрожь; холодный пот выступил у нее по всему телу, все члены онемели; зрение и слух парализовались; ей казалось, будто бы она вдыхает освежающий воздух не одними легкими, но каждой частью своего тела, и перед глазами старухи начали переплетаться колеблющиеся ярко-красные и фиолетовые круги. Не был ли то отблеск вечного света, который она искала? Не поднимала ли ее таинственная сила кверху, навстречу высшей цели? Не отрешилась ли уже ее душа от телесных оков? Может быть, она успела слиться с божеством? Пожалуй, разыскивая бога, пытливый ум соединился с высочайшим существом...

Нет! То была лишь иллюзия чувств. Руки, которые Дамия подняла, как будто готовясь к полету, бессильно упали, и все ее старания оказались напрасными. Легкая боль в одряхлевших ногах возвратила старую женщину к жалкой действительности, от которой она старалась отрешиться.

Мать Порфирия опять много раз брала в руки зеркало, смотрела на его блестящую поверхность, потом поднимала глаза кверху, но как только телесные ощущения прекращались на несколько минут и душа готовилась стряхнуть с себя всякую связь с чувственным миром, какой-нибудь легкий шорох, дрогнувший мускул, комар, коснувшийся руки старой Дамии, или капля пота, скользнувшая по ее лицу, помогали внешним чувствам вступить в свои права.

Как трудно освободиться от бренной плоти!

Измученная бесплодной борьбой, Дамия сравнивала себя с ваятелем, который отбивает от куска мрамора все лишнее, чтобы воспроизвести на нем божественные черты; но отделить этот излишек от камня несравненно легче, чем отделить душу от крепко сросшейся с ней телесной оболочки.