— Позволь мне остаться здесь, и ты, мой любимый царь, не покидай меня. Подари твоей царице, твоей несчастной супруге, хотя бы час. Она хочет говорить с тобой. Не отказывай ей в этой ничтожной просьбе.
— Милая Саануйш…
— «Милая Саануйш»?.. Боже мой, неужели ты меня назвал этим именем, не ослышалась ли я? «Милая», сказал ты… О, как я радуюсь этому ничтожному, жалкому слову, этому осколку любви… Зачем господь создал нас такими слабыми? Ты жалеешь меня? Говори, не скрывай… Жалеешь, как нищую. Если бы ты знал, как это тяжело, как невыносимо!
— Но ты не хочешь успокоиться, все волнуешься… Уйдем, уйдем отсюда.
— О нет. Я больше не уйду отсюда, я не уйду от моего любимого Ашота… О, прости меня, позволь мне называть тебя так… Ведь я уже спокойна, могу говорить. Я больше не буду волноваться, только дай мне твою руку и обещай, что выслушаешь меня терпеливо.
Царь молча протянул ей руку, царица взяла ее, сжала в своих трепещущих руках и продолжала:
— Благодарю тебя… Видишь, какой ничтожной милостью я довольствуюсь. Потеряв любовь и сердце моего несравненного витязя, радуюсь, когда мне разрешают пожать его холодную, безразличную руку. И мне не стыдно говорить об этом? Гордая Саакануйш признается в этом своему государю? О, как я унижена…
Царица снова разрыдалась и, не в силах сдержать себя, дрожащими руками обняла царя и прильнула к нему.
— Саануйш, милая Саануйш… — прошептал царь и прижал ее к своей груди.
— Молись, чтобы я умерла сейчас… Хочу умереть в твоих объятиях… Это мое единственное желание… — прошептала царица, и голос ее прервался от слез.
Рыдания и слезы супруги взволновали царя. Он растерялся и, не зная, как ее успокоить, стал еще нежнее прижимать к своей груди.
После долгого молчания царь сказал:
— Почему, моя дорогая, ты так разволновалась?
Эти слова, произнесенные нежно и почти шепотом, показались царице грубыми. Она приподняла голову.
— Почему? Как ты можешь об этом спрашивать? Неужели тебе неизвестно, отчего страдают несчастные сердца? Неужели мои слезы ничего не сказали тебе?
Царь молчал. Он боялся снова смутить царицу. Он отошел, уселся на камнях и стал смотреть на озеро.
— Ты не хочешь больше меня слушать? — упавшим голосом спросила царица.
— Говори, дорогая, все, что тебе хочется, но не напоминай о прошлом.
— Хорошо, — поспешно сказала царица и села рядом с ним на скале.
— Вот уже несколько месяцев, как я с тобою, дорогой государь, — начала она, — но мне никак не удается поговорить о самом главном, о том, из-за чего я приехала к тебе. Теперь я осмелела и могу говорить. Только не мешай мне, даже если мой рассказ будет тебе неприятен.
— Говори, я слушаю.
— В Гарни мне казалось, что я свыклась со своей судьбой. Я решила забыть о себе и посвятить свою жизнь служению народному благу. Единственным путем к этой цели был приезд к тебе. Я хотела исцелить твои печали, успокоить твое сердце и заставить тебя вернуться в столицу, к престолу и двору. Народ и войска ждали твоего возвращения. Ты мог бы этим воспользоваться. Воодушевленная этой мыслью, я приехала в Какаваберд. Но ты очень холодно принял меня. Тебе казалось, что я приехала насмехаться над твоим поражением. Одного этого подозрения было достаточно, чтобы перевернуть мне сердце. И чем сильнее я чувствовала твое безразличие, тем больше загорался во мне ад ревности… Тогда я, желая сделать тебе больно, сказала, что вся страна знает о твоей преступной любви, что войско и народ раздражены против тебя, что все княжеские дома отвернулись от нас, что духовенство осуждает твое поведение… Увы, мне казалось, что этими словами я отрезвлю тебя, но я жестоко ошиблась. Каюсь, я поступила, как слабая любящая женщина. Я не могла вынести твоего безразличия и, забыв о своем обете, стала жертвой ревности, безжалостно терзавшей мое несчастное сердце. Все это кончилось тем, что ты впал в отчаяние и не только не вернулся в столицу, но переехал на Севан, чтобы жить здесь с монахами. Я поняла свою ошибку, увидела последствия своего необдуманного поступка и жестоко раскаялась, но было уже поздно. Сколько, сколько раз я хотела подойти к тебе и попросить прощения… Но ты избегал меня, не хотел встречаться наедине, слышать мой голос и видеть мои слезы. О, если бы ты знал, как я страдала!..
Так прошли месяцы, и я не могла найти удобной минуты, чтобы поговорить с тобой. Но когда прибыл гонец и сообщил о взятии Бюракана и об истреблении бюраканцев арабами, я пришла в ужас. Это поразило меня, как небесный гром. Я вспомнила свой обет и решение, вспомнила о преступлении, совершенном мной… «Если бы ревность не овладела мной, Ашот вернулся бы на престол, князья присоединились бы к нему и войско двинулось бы уже на врага…» — подумала я. От отчаяния я чуть не бросилась в озеро… Но опомнилась и решила во что бы то ни стало поговорить с тобой наедине. Вот ради чего я нарушила твою уединенную прогулку. Может быть, это неприятно тебе, но другого выхода у меня нет. Опасность близка, и дольше медлить невозможно.
— Чего ты просишь у меня? — спросил царь.
— Чтобы ты вернулся в столицу, взошел на престол, объединил вокруг себя армянских князей, собрал войска, изгнал чужеземцев и избавил страну от бедствий.
— Ты хочешь, чтобы Ашот Железный царствовал?
— Да, царствовал, как прежде.
— Желание твое доброе, но выполнить его я не могу.
— Почему?
— Причин к тому много.
— Познакомь меня с этими причинами, если тебе кажется, что я их не знаю.
Царь не ответил. Отвернув лицо к озеру, он молчал.
— Неужели эти причины сильнее, чем воля Ашота Железного? — заговорила царица, желая задеть его самолюбие.
— Воля Ашота Железного? Ашот Железный сейчас слабее, чем тростник в долине, который колеблется даже от дуновения легкого ветерка.
— Зачем ты приводишь меня в отчаяние, повелитель мой и царь? — прошептала царица.
— Я не хочу приводить тебя в отчаяние. Я говорю правду.
— Но ты был когда-то силен, как лев пустыни…
— Чье рычание наводило дрожь на других зверей, — прервал царь.
— Да.
— Однако и лев болеет и умирает.
— Конечно, но с годами, когда наступает старость.
— Или когда охотник поражает и разбивает его сердце!
— Кто же этот непобедимый охотник, который так сразил тебя? — подозрительно спросила царица.
Царь грустно улыбнулся и ничего не ответил.
— Ты не хочешь говорить?
— Я не хочу огорчать тебя, — ответил царь, продолжая смотреть на озеро.
— Боже мой! — воскликнула Саакануйш. — Ты боишься причинить мне огорчение! Мой любимый, я теряю рассудок.
— Есть истины, которые может выслушать только мужчина.
— Ну, так испытай мою силу.
— Хорошо, выслушай меня. Ты меня спросила, кто тот охотник, который поразил сердце льва? Я скажу тебе. (Царица напрягла слух.) Это — женщина…
— Женщина? — прервала его царица.
— Вот видишь, ты уже потеряла хладнокровие.
— Продолжай, я не буду больше мешать, — сказала Саакануйш и опустила голову.
— Милый друг, мы жалкие игрушки в руках могущественной природы, — продолжал царь. — Напрасно люди придумывают законы и правила для управления тем, чем должна управлять только природа и над чем она является самодержавным властелином… Я говорю о людских сердцах. Ты меня любишь, не так ли?
— Зачем ты спрашиваешь?
— Отвечай, любишь или нет?
— Люблю безграничной любовью.
— Хорошо. Скажи тогда, что может сделать против этого закон, учрежденный людьми? Может приказать, чтобы ты перестала любить?
— Наоборот, закон освящает мою любовь, потому что я люблю своего законного супруга.
— А если бы ты полюбила другого?
— Христианская добродетель, которой я всегда следовала, не разрешила бы мне думать о незаконной любви. А когда человек не думает о незаконных делах, он никогда их не совершает.
— Любовь не знает границ. Как быть человеку, который полюбил того, кого не имел права любить?
— Это все равно что сказать: что делать ворам и разбойникам, если им хочется похитить чужое имущество? Можешь ли ты оправдать разбойника, когда твой подчиненный приведет его к тебе на суд?
Эти слова уязвили царя. Удар был направлен в самую рану… Он помолчал несколько минут.
— Больше тебе нечего сказать? — мягко спросила царица.
— Нет, я хочу говорить. Слушай. Каким должен быть судья, пристрастным или беспристрастным?
— Конечно, беспристрастным.
— Разбойника надо наказать или вознаградить?
— Наказать.
— Так зачем же ты хочешь вознаградить разбойника, если беспристрастный судья приказывает подвергнуть его каре?
— Я не понимаю.
— Не понимаешь? А я говорю ясно.
