— Какой?
— Да этой-то избы. Она ведь бежецкая.
— Бежецкая. А чего ж ему не вернуться?
— А кому ж он тут будет капусту растить? Народ-то иссяк. Изба — не хоромы: такую-то везде срубит, а землю и там найдет, где народу поболе. Можешь, спокойно ею володать.
— Ты вон про что! А пущай приходят, я им избу не изломал.
— Будто тебе все одно!
— Придут, веселей будет.
— Да хозяевами-то они станут.
— Ну и что ж: в другое место пойду, мне это привычно. Чего ты чешешься-то?
— Вши заели!
— А полезай в печь, мойся. Исподнее дам. Вода в печке.
— Вот хорошо-то!
Тимоша скинул белье и выбросил на мороз в сени. Все еще охая от холода и ежась, он, голый, возился в избе, тащил в печь то веник, то шайку, то попросил огарок свечи, зажег его и наконец полез.
— Гляди, на шостке уголья, не измарайся.
— Теперь все одно: отмоюсь.
Он осветил печь изнутри, урчал там и веником гнал из себя озноб, усталь, ужас, временами восклицая:
— Господи, как хорошо-то!
— Ой и хорошо!
— Ой, батюшки, как тут тепло-то!
Наконец, раскрасневшийся, потный, полез назад.
Пришло время сна. Андрейша уже спал на скамье, Топтыгу прогнали спать в сени, Кирилл лег на коник, а Тимоша запросился на печь.
Уже лежа на печи под овчинным тулупом, он заговорил:
— А нехорошо так жить, Кирилл, как ты.
— Чем?
— Бобылем-то? Бобылю надо в семейную избу на постой идти.
— Зачем?
— Домового у вас слыхать?
— Не слышно.
— Домовой не любит, когда так вот, без баб, бобыли живут. В таком доме не жди добра.
— А ты женат?
— А как жа? Стал бы один в избе ночевать! Я домового уважаю Я кажную пятницу от своей бабы отдельно сплю. Пущай, его дело.
— А баба что говорит?
— Не сознается.
— А ты?
— Бил ее. Бил, каюсь. Не сознается. Не приходит, говорит. А как может не прийти, ежели баба одна лежит?
— А может, у тебя домового нет.
— Что ж, моя изба хуже других, что ль?
— А может, твои домовой в Орду сбежал?
— А он нешь татарин? В Орде небось свои есть.
— Ну ладно, спи.
— А я сразу приметил, зачем ты мальчишку в дом взял.
— Ну?
— Домового отводишь. Только, скажу тебе, из них не всякий на это идет.
— Спи, дурак. А то в сени сгоню.
— Не, с печи ты меня уж не сволокешь!
Временами они прислушивались, как гудит метель; скулили волки.
Тимоша заснул, а Кирилл долго еще думал о себе: «Бобыль, бобыль, бобыль…»
Ему снился маленький, бородатый, шустрый старик, который сидел на печи и стучал о чело лапотками:
— Чего ж твоя баба дров не несет? Мне, поди, холодно.
— Домовым завсегда тепло!
— А ты послухай, как дует!
А и впрямь дуло от окна. Кирилл отодвинулся к стене, и больше ничего не снилось.
Утром Тимоша рассказывал, как он уходил из Коломны; спасло его, что в Коломну много людей из Рязани сбежалось. В многолюдии потерялся.
— А тут найдут. Одним махом накроют!
— Ну так в лес уходи.
— Да, если б дорогу знать!
Кирилл всмотрелся в Тимошу. Видать, не притворяется. Страх совсем сбил человека с толку.
— Я б сказал, да надежен ли?
— Я тя предавал, что ль? Меня Гриша об тебе пытал, а я к тебе побег; уходи, говорю! Так?
— Тогда я дорогу тебе открою. Только не сбейся, смотри. В эту пору собьешься — сгинешь.
И в тот же день Тимоша повел ленивого и сонного Топтыгу по дороге на Перевитск, в шалаш к Лешему.
Так наступила зима.
Кирилл пошел к Олегу. Февральский снег слепил глаза, налипал на выпушку полушубка. Пахло морозцем, и радостно было дышать.
Он обогнал обоз, медленно поднимавшийся в город. Дымившие от натуги лошади терпеливо шагали по ступенькам, выбитым копытами по горе. Ноги у лошадей стали лохматы, а бока обросли длинной шерстью: зима!
В глубоких санях везли плоские желтоватые камни.
Один из мужиков, запрокинув шапку над красным взмокшим лицом, радостно обернулся к Кириллу:
— Вот, батюшка, везем.
— Камень, что ль?
— Везем, везем! Крепкая Рязань у нас будет.
— Доброе дело.
— Да вот потеплело не ко времени. И нонче-то уж тяжело везти, а так день-другой постоит — не вывезешь.
— Может, бог даст, захолодает.
— Дал бы бог: дело нужное.
На горе, в городе, уже разгружался другой обоз. Укрывшись в глубокий тулуп приказчик кричал:
— Ровняй, кобель! Как кладешь, анафема?
Мужики старались, сбивая до крови руки об острые углы камней.
Завидя Кирилла, приказчик смолк и низко поклонился: знали, что мастер идет, великого князя зодчий.
Олег жил в небольшом бревенчатом тереме. В низкой комнате темнели ордынские ковры по стенам, будто княжеских богатств ни меч, ни пламень истребить не может. Олег сидел с Бернабой, когда впустили Кирилла. Он привык к генуэзцу: требовал рассказов об Орде, о Мамае, о дальних странах, и Бернаба служил князю усердно, а к Кириллу благоволил.
— Время к весне, — сказал Олег. — Пора думать, как камень класть будем.
— По всему ль городу сразу? — спросил Кирилл. — Может, с башен начнем?
Олег промолчал. Потом, будто в раздумье, полюбопытствовал:
— Где б ты думал поставить мне терем? Тут будто шумно — от площади недалеко. Мне б где-нибудь потише место выбрать.
— А на углу, над Трубежом, высокое место. Оттуда и Оку видать.
— Ты мне обскажи, как ставить терем. Чтоб, как уговорились, хорош был.
— Как у патриарха на Босфоре поставим.
— Так гляди: завтра спрошу. Обмысли.
— Сделаю, княже.
Ранние сумерки уже погасили свет в маленьких окнах. Зажгли свечу, у икон теплились лампады. Нежный туманный и теплый свет наполнил горницу. Когда Кирилл собрался идти, Олег сказал:
— Людям скажи, чтоб камень везли в тое место, где ты покажешь складывать.
— Да ведь там, где кладут, башни станут. Чего ж его с места на место переволакивать?
— Пущай переволокут. Об башнях разговор в другой раз будет.
— Велю, княже. Пущай.
Бернаба прошел с Кириллом в сени.
— Ты не гневись, Кирилле. Все недосуг до тебя зайти. Андрейка растет?
— Да что ему подеется! Балует.
— Снеси ему.
Бернаба дал золотое яблоко, покрытое толстой, как у кабана, кожей.
— Отколь сей плод?
— С Орды князь получил.
— С Орды?
— Он уж с Покрова с Мамаем перекликается. Дружбу завести норовит. Сам в Орду ехать хочет.
— Чего?
— Силу за ней чует. Мамай заколол хана Махмета. Вроде хана стал Слыхал?
— Сам?
— Теперь у Орды — сильный хозяин.
— А ты об нем не заскучал?
— Я — Олегов.
— Хитришь… Теперь Олег уж не под татар ли стать думает?
— Да если б великим князем остаться, то и под Ордой бы сел.
— Не твои ль в том хлопоты?
— А ты сей разговор забудь.
— Может, ему ордынским обликом терем удумать? Я таких строек не строил.
— Строй, как уговор был. Ему и Византия снится.
— Гляди сам. Чтоб потом не перемышлять.
И уже пошел было, да спохватился:
— Слышь, Бернаба!
— Что ты?
— Чего ж это он терем ставить прежде башен выдумал? Со стен бы начать, город крепить, а с теремом успелось бы.
— А ты ставь, как велят. Ты весь — в его милости. Нечего поперек идти.
— Ой, не твои ль тут хитрости?
— А мне чего хитрить? Олегу служу, об его удобстве забочусь.
Кирилл пошел по темному городу. В окне у великого князя по-прежнему светлым туманом горел огонь. Захолодало, дул студеный ветер, небо вызвездило, сапоги скользили по оледенелым тропкам.
На площади пылал костер.
Вокруг костра сидели, укутавшись в тулупы, мужики, невдалеке под дерюгами и армяками стояли выпряженные лошади.
— Ночевать, что ль, тут удумали?
— А где ж? Прежнего-то города не стало: где и есть двор, под гостями али под монахами занято.
Другой примирительно сказал:
— Да нонече ночь, не сказать, что студена. Студеней того видывали.
Кирилл подошел к огню ближе, чтоб поглядеть приказчика и передать ему Олегов наказ. Один из мужиков обратился к белобородому крестьянину, усердно жевавшему корку беззубым ртом.
— Ты, дедок, сулил сказки сказывать.
— А морозно.
— Ежели длинна будет, мы по снежку попрыгаем, опять слушать подсядем.
— Да не. Длинную в тепле хорошо говорить. А тут другие надобны.
Все смолкли. Старик выплюнул корку на ладонь и всунул ее в карман. Отодвинул овчину от лица и, оборотясь к огню, сказал:
— Был грецкий царь и богат и славен, да минуло сие. Вовсе захирела великая Византия. И вот сели греки думать, как им дела поправить. Ниоткули дары им не идут, податные народы отпали, стены в Цареграде обветшали, а чинить не на што. Вот, к примеру, у нас стены пожжены, а мы собрались да паче тех новые воздвигать будем. А там не то. И надумали греки, что никто столько денег не даст царю Константину, как Русская земля. Надобно, значит, опять зазывать русских паломников. А русские туда ходить стали неохочи — дорога длинна, через татар ходить боязно, а святыни и диковины у нас и свои завелись. И решили греки — чем заманить? Думали-думали и вспомнили — как кто из Руси ни придет, всяк спрашивает: а где, мол, у вас Вольгов щит прибит над воротами? А щит, может, и поныне б там висел, да ворота те давно изветшали и рассыпались, а новые построить денег нет. Вот и надумали греки хоть тесовые ворота соорудить и на них Вольгов щит прибить. Пускай, мол, русские приходят — дивуются. Хорошо. Поставили ворота…
