Они шли по иссушённой дороге, и желтоватая, взбитая их босыми, окровавленными ногами пыль вилась в жарком воздухе, отчего кашляли не только пленники, но и их конвоиры. Туркенич выбрал такое мгновенье, когда ближайший к нему конвоир приостановился, и начал протирать глаза, в которые набилась пыль.
Вот тогда Ваня и метнул в кустарник, вдоль которой проходила дорога. Прошло несколько мгновений замешательства — отуплённые жарой конвоиры не сразу поняли, что произошло, а Туркенич всё это время прорывался сквозь кустарник.
Наконец раздались крики, стрельба; но стреляли уже вслепую, так как густой кустарник полностью скрыл Ваню, а преследовать его враги не решались, так как вполне правильно понимали, что в таком случае разбегутся и все остальные военнопленные.
Так что пули, шумно скользнув по кустам и, срезав несколько ветвей, не задели Вани Туркенича, который временно залёг, но потом вскочил и побежал дальше — подальше от опасной дороги.
Потом в памяти его был провал, а очнулся он только на берегу небольшого, но чистого и прохладного, потому что неподалёку выбивался из-под земли, ручейка. И из этого ручейка Ваня вдоволь напился, что прибавило ему сил…
Но всё равно он был очень слаб. Ему очень хотелось есть, его желудок ввалился, да и вообще — Ваня Туркенич выглядел очень плохо. Была мысль перейти через линию фронта, вновь влиться в Красную армию и сражаться с ненавистными врагами… Но в нынешнем его состоянии нечего об этом было и думать, так что для начала он решил пробраться в Краснодон, где жили его родные, поднабраться сил, а уж дальше видно будет.
И вот Туркенич оказался в родном городе. В течении нескольких дней он совершенно не выходил из дома, и, благодаря вниманию матери и сестры, набирался сил. Но постепенно такое бездействие стало для него совершенно невыносимым; он как можно скорее хотел вступить в активную борьбу с врагами.
А когда по городу разнеслась весть о казни шахтёров, дальнейшее промедление для Туркенича стало совершенно невыносимым; хотя он, как человек военный и привыкший к строжайшей дисциплине, всё же понимал, что в данных условиях необдуманные, поспешные действия недопустимы…
Но, кипящий жаждой действия, Туркенич решил пройтись по улицам родного города и, быть может, во время этой прогулки, составить какой-нибудь военный план.
Он, уже совершенно оправившийся после раны и пятидневного заключения в страшном лагере, шёл по улицам города, с которым было связано столько светлейших воспоминаний его юности, и ужасался, тому как же здесь всё изменилось. Краснодон будто вымер. Закрыты были магазины и отделения связи, школы, клубы, библиотеки. Таблички со старыми названиями улиц были сбиты, а на их месте появились новые, на которых небрежной рукой были написано по-немецки. И везде эти ненавистные, угрожающие мирному населению надписи, о том, что нельзя выходить на улицу после 6-ти вечера, что нельзя брать воду в этом месте, и прочее, и прочее, а за нарушение этих безумных распоряжений виновным грозили смертью.
Несколько раз навстречу Туркеничу попадались полицейские патрули, которые разгуливали с горделивым видом. А один из полицаев заорал на Ваню просто так — от нечего делать.
Но вот, когда задумчивый, мрачный и сосредоточенный Туркенич вышел на очередную улочку, то увидел, что навстречу ему направляются три крепких парня.
Пригляделся, и обрадовался, потому что знал этих ребят. Это были: Василий Пирожок, Василий Борисов и Миша Григорьев. Всех их Туркенич знал ещё до войны, как спортсменов, а также — активных, надёжных товарищей. И Туркенич направился прямо к ним, намериваясь подробно расспросить об их настроениях, и вообще — о настроениях молодёжи в городе.
Но когда он подошёл ближе, то заметил, что на рукаве Михаила Григорьева была белая повязка полицая, а за спиной — выданная ему в полиции винтовка.
Ребята узнали его, заулыбались, заговорили:
— Так это ж Ваня Туркенич! Вот здорово! Славно, что ты вернулся!
И первым ему протянул руку Григорьев. Ваня Туркенич глядел на эту руку, и не мог её пожать, потому что на ней была белая повязка полицая.
И тогда Миша Григорьев спросил:
— Что же ты — неужели думаешь, что я предатель?
Туркенич прямо смотрел в честные глаза Григорьева, и уже не знал, что и думать. А Миша говорил:
— Ведь я устроился работать к этим гадам затем только, чтобы там, у них работая, нашим товарищам помогать. Со мной там ещё мой закадычный друг Толька Ковалёв работает. И вот эти товарищи в курсе, — он кивнул на Васю Пирожка и Васю Борисова.
И после этого Ваня Туркенич пожал руку, сначала Мише Григорьева, а затем — и его друзьям-товарищам.
И уже вместе пошли они по улице. В отличии от других полицаев, Миша Григорьев говорил тихо, потому что его разговор был тайным, но светлым; а бранные разговорчики тех полицаев были совсем не тайными, но ядовитыми…
Миша Григорьев, Вася Пирожок и Вася Борисов обращались к Туркеничу так доверительно потому, что хорошо знали его как деятельного коммуниста; слышали его выступления на собрания в довоенную пору, знали о его активной деятельности в газете «Социалистическая родина», в которой он работал с 1937 года…
Но после первой радости, Ваня Туркенич увидел, что глаза Миши Григорьева очень печальны, и он спросил, в чём дело. Миша ответил:
— А ты думаешь, легко ли патрулировать улицы, и чувствовать, что ты презираем? А после этой казни лютой, когда они 32 человека живьём в землю закопали — каково это, чувствовать, что ты как и эти палачи выглядишь? Ведь не могу же я объяснить нашим людям, что на самом-то деле я ненавижу врагов! Гораздо легче намалевать у себя на рубашке большими надпись «Я — дурак», и ходить в ней всю жизнь, нежели с этой вот мерзкой белой повязкой на руке расхаживать. Мне же стыдно в глаза нашим людям смотреть. Ну а самая большая боль — это то, что моя милая мама тоже меня предателем считает. Я ей, конечно, очень доверяю, но не могу всей правды сказать. Мало ли что?.. И как она на меня посмотрела, когда узнала, что я в полицию пошёл, тогда как отец в рядах Красной армии с этой нечистью сражается…
И Ваня Туркенич пожал Мишину руку затем только, чтобы как-то поддержать его.
Также и Пирожок и Васильев говорили:
— Мы тебя понимаем… мы тебя поддерживаем…
И Григорьев этот крепко сложенный, мужественный парень прослезился и сказал:
— Спасибо вам огромное…
Туркенич начал расспрашивать товарищах, известно ли им что-нибудь об городском подполье, на что Миша Григорьев ответил:
— Ведь и мы только-только организуемся. Но вот мне Анатолий Ковалёв сказал, что ему кое-что известно, и он может помочь со встречей с нужным товарищем…
— А где же сам Толик? — поинтересовался Туркенич.
— Сейчас, по указанию Соликовского, проводит рейд в Шанхае. Конечно, этот «рейд» только видимость настоящей деятельности; но вообще, что касается начальничка полицейского — Соликовского, так эту гниду…
Григорьев не договорил, но по яростному выражению его глаз вполне было ясно, что он хотел бы сделать с Соликовским.
А Вася Пирожок говорил:
— Эти гады зверства свои продолжают. Вот сегодня на окраине парка видели человека расстрелянного.
— Что за человек? — быстро спросил Туркенич.
— Не знаем, — ответил Вася Борисов. — Там, поблизости, ещё полицаи стояли. Курили, хохотали; а человек тот окровавленный на земле лежал. По-видимому, они его незадолго до того расстреляли.
— Пойдёмте посмотрим, — мрачным голосом проговорил Ваня Туркенич.
Через некоторое время они вышли на окраину парка. Там, в неглубокой канаве, едва присыпанный землей, лежал какой-то человек. Товарищи огляделись — вроде бы никого поблизости не было. Тогда перевернули убиенного.
Признали в нём начальника Краснодонского радиоузла, хотя это и не легко было сделать, так как лицо его от сильных побоев совершенно распухло и потемнело.
— Вот ведь гады! — громко вскричал Вася Пирожок.
— Тише, — посоветовал ему Туркенич.
— Да что — тише?! — возмутился Пирожок. — Сколько ж это терпеть можно?! Они, значит, над нами издеваются, а мы всё тише да тише?! Ну уж нет! Вот, если сейчас увижу какого-нибудь фрица, так собственными руками его задушу!
Такой уж был характер у Васи Пирожка. Он с детства много занимался физкультурой, и также как и его товарищи: Анатолий Ковалёв, Миша Григорьев и Вася Борисов отличался отменной комплекцией. Но он не выносил, когда обижают слабых физических; и терпеть не мог любой несправедливости. Ему даже приходилось участвовать в драках, но всегда он защищал достоинство обиженных, и никогда не начинал драку первым. И в этом он тоже ничем не отличался от своих товарищей.
И ведь недаром до войны Вася Пирожок участвовать в кружке художественной самодеятельности, и ему всегда поручали роли мужественных, высоконравственных героев.
