— Возможно, скоро я отдам тебе приказ. Обещай исполнить его во что бы то ни стало.
— Я догадываюсь, что это за приказ.
— Исполни его, я прошу тебя об этом, как о милости, в память о нашей любви.
— Поскольку она для тебя тоже уже ничего не значит?
— Поскольку ты последний, кто признает меня принцессой, прислушивается к моим словам и повинуется мне… Когда я прикажу вонзить мне нож вот сюда, одним ударом, во время сна, чтобы я не мучилась…
— Тебя признают и другие: Ош, охранники. Если б ты имела хоть каплю терпения и веры в судьбу!
— Тогда не удивляйся, если я сделаю это сама. Я знаю, куда нужно ударить: сюда, между ребер, под грудь, и я умру с ненавистью к тебе.
— У тебя не хватит ни сил, ни смелости это сделать.
— Так ты меня еще и презираешь? Считаешь слабой женщиной?
— Я видел, как кончали с собой каторжники, но они не выдерживали лишений, они уже испили до дна чашу страданий: нам же до этого далеко!
— Тебе — может быть! По сравнению с твоей скамьей гребца эта хижина просто дворец. Но в Атлантиде даже у самого бедного рыбака был свой каменный дом.
— Только не у моих людей из Верхних Земель! Они-то жили в пещерах. И, кроме солдат твоего отца, сборщиков налогов и работорговцев, к ним никто не приезжал. И они возблагодарили бы небо, окажись здесь.
Так шли месяцы. Дождь, снег, гололед, пустые споры, обманчивые примирения, недоброе молчание! Гальдар продолжал жарить мясо и рыбу, тайком ходил к колодцу, просил какую-нибудь сговорчивую соседку постирать белье, стараясь не потерять при этом своего лица. Но Орика трудно было провести. Он говорил:
— Ты не умеешь взяться за дело. Если ты хочешь вправить ей мозги, если только на самом деле хочешь, наломай ей разочек бока и увидишь, как быстро она вернется в свою бабью шкуру! Ты ее слишком много слушаешь: женщина всегда ошибается, запомни это, сынок!
Когда он смеялся, его кустистая борода топорщилась, как свиная щетина. Казалось, дыхание, вырывающееся из его клокочущей глотки, способно было сорвать с деревьев редкие, трепещущие зеленые листики. Гальдар скромно вторил ему. Ничто не выводило его из меланхолии, этого омута, в котором смешивались потерянные надежды, едкая горечь и тревога о завтрашнем дне. Он чувствовал презрительное к себе отношение, которое тщетно пытались скрыть его новые товарищи, и не только воины, но и земледельцы и скотоводы. Что же до черных охранников, то кто мог догадаться, о чем они думали? Только рядом с Ошем, верным другом, чувствовал он облегчение. Он никогда ему не жаловался, но тот догадывался, как мучил его эгоизм Доры, понимал, что их союз распадается, если он вообще когда-нибудь существовал. Однажды Гальдар спросил:
— Ош, как ты думаешь, что такое любовь?
— Это самое прекрасное и самое ужасное одновременно, это самый надежный способ стать и счастливым, и несчастным. Она, как море, приветлива и коварна, спасительна и губительна. Я знал людей, умерших от нее.
— Ты любил когда-нибудь?
— Я все еще влюблен. Взгляни на мою возлюбленную. (Он показал на серую воду.) Все остальное меня мало волнует. Один месяц стоянки на берегу, и я начинаю тосковать и в конце концов снова ухожу в море. Море! Я знаю, что однажды я стану его жертвой, но какое это имеет значение? Лучшей судьбы нечего и желать.
— Что ты имеешь в виду?
— Бывает любовь, способная исковеркать любую великую судьбу. Иногда герой перестает быть героем только потому, что, рискуя жизнью, рискует потерять и ласки любимой женщины.
— Ты намекаешь на меня?
— Не сердись, Гальдар. Ты другое дело. С тех пор, как мы вернулись в Посейдонис, ты уже исторг из себя любовный яд, эту сукровицу, которая чуть не отравила тебя.
— Чуть не отравила меня?
— Да, но будь уверен, этому временному затишью скоро придет конец. Что-то должно произойти. Не вечно же тебе нести вахту у дверей Орика.
— Ты говоришь то же самое, что и Дора.
— Но цель у меня другая.
— Неужели мое нынешнее положение хуже, чем тогда в Посейдонисе или на нашей скамье гребцов?
— Дверь Орика — это такая же неволя, как и покои Доры. А вот на борту галеры твоя душа жила по-настоящему. У тебя были другие масштабы…
Он положил ему руку на плечо, как он делал это в прежние времена.
— Успокойся, нет ничего постыдного в том, что тебя унижает тот, кто мельче тебя, от этого даже можно получить настоящее удовольствие.
— Я не считаю, что Дора мельче меня!
— По-моему, она и сандалии тебе завязывать недостойна! Пройдет время, и ты еще будешь смеяться над тем, как по доброте душевной возился с ней.
— Как бы мне не пожалеть об этой деревне, где нас ничто больше не разделяло.
— Где вас все разделяло.
— Ты несправедлив.
— Может быть. Но ничто не может избавить тебя от твоего жребия, даже постоянство твоего к ней чувства.
— Прекрати свои проповеди.
— Ну, иди, беги к ней! Не оставляй ее одну, она ведь так тебе дорога… Но не забывай о том, кто все видит! О том, чье имя никто не осмеливается произнести вслух. Он не чета кельтским или атлантским божкам. Они требуют крови, значит, они не боги, а демоны. Религия, не проповедующая братскую любовь, есть обман и мрак. А Он придет, как радость и свет, в момент тяжкого испытания. Он — истинная любовь. Это Он спас корабль, зажег радугу, прислал птицу мира. Ты думаешь, все это произошло ради Доры? Ради любовных утех с нею? Ради прозябания в этой деревне?
— Я стараюсь не задавать себе этих вопросов. По-моему, все было бы прекрасно, если бы…
— Если бы Дора была способна на нежность?
— Она не может так быстро забыть о своем прошлом.
Берега вокруг корабля побелели от снега, вода обкатывала льдинки. Белыми были холмы и соломенные крыши. Все укрыл чистый, мерцающий снег, искрящийся под бледными солнечными лучами. Только деревья и кустарники сгустками яркой рыжины расцвечивали это белое царство. По низкому небу тяжело летали вороны. Да и сам корабль, стоящий посреди этих молчаливых холмов, окруженный бело-рыжей тишиной, был похож на большую птицу, черную с золотом, окоченевшую от холода, с круто загнутой шеей и сложенными крыльями.
Наконец наступила весна, пригрело солнышко, появилась зеленоватая листва, пробилась нежная травка, дни понемногу, несмело становились яснее, хотя иногда и клубились еще туманы. Начали ворковать и петь птицы. Наступала весна, в чьи обещания мы разучились верить, чьим чарам мы больше не поддаемся, чья нежность уже не врачует мятущиеся сердца. После долгих месяцев серости голова идет кругом от этого внезапного возрождения, от этой жизни, кипящей, трепещущей на суше и на воде! Природа пробуждается от долгого зимнего сна, от своего длительного молчания! Можно замереть, расстегнув наконец ворот, и вдохнуть это счастье! Птицы начинают летать резвее, а рыбы быстрее плавать… Что же принесла весна беженцам из Посейдониса? Двоякое было у них ощущение: к Орику прибыли два всадника.
Их прислал Граллон своему вассалу. Им было поручено как можно быстрее встретиться с принцессой Дорой, дочерью Нода, наследницей Атлантиды. Это были богато одетые чужеземцы, надменные обитатели Юга.
— …Досточтимая принцесса, чародеи Тартесса, нашей столицы, провозгласили, что ты жива и невредима, нашла убежище на кельтских берегах. Десятерым вельможам было поручено незамедлительно отыскать тебя, мы одни из них. Вчера нас принимал наш давний союзник царь Граллон. Хвала Посейдону, величайшему из богов, это действительно ты!
Они опустились на колени. Дора поднялась со своего папоротникового ложа, поправила волосы. Ее черты преобразились. Она достала из шкатулки свой нагрудник из бирюзы и золота, надела его и в один момент вновь стала царственно-безразличной и значительной.
Гальдар почувствовал, как его веки обожгло огнем. Каждая частичка его существа пришла в волнение, ощущая приближение решающего момента.
— Досточтимая принцесса, — продолжал один из атлантов, — император Нод мертв, и флот его погиб. Но в тот же день стихия уничтожила и флот Фореноса-пеласга. Тартесс, твой город в Иберии, не пострадал. Его мощь не была поколеблена, и отныне у него нет соперников. Мы сохранили верность тебе. Наш губернатор послал гонцов во все сохранившиеся земли: в Ливию, страну кельтов и гипербореев, чтобы отыскать Доримаса или его славную сестру Дору.
— Доримас умер еще до катастрофы.
— Какая удача, что мы видим тебя, и нашей радости нет предела! Согласна ли ты последовать за нами? В нашем распоряжении великолепные лошади, постели, повозки, золото, многочисленные сопровождающие, которых временно разместил у себя этот царь-дикарь, по нашему мнению, явно теряющий разум: он называл тебя то Дайю, то Дорой.
— Я никогда не была в Тартессе.
— Он был построен по схеме Посейдониса с круговыми укреплениями. Расположен на берегу широкой и глубокой реки. Ее долина плодородна, она окружена высокими горами. Город процветает благодаря торговле золотом, оловом, пряностями и жемчугом с Востока…
