Федька заколебалась, почти убежденная. Не возможно было представить, чтобы он лгал, – со слезами в голосе, с истовой, пронизанной страхом и болью страстью. Она поверила. И если не хотела признать это сразу, то потому, что боялась не только собак, но и Шафрана.
На трех ногах, кое-как приладившись, они попробовали двинуться, но хоть и сухонек был Шафран, не по чину мал, ноша заставляла Федьку напрягаться. Она не пускала судорожно гуляющую его руку на грудь, а он, неловко прилаживаясь, душил – едва хватало дыхания. И никак нельзя было упускать из виду собак. Не до разговоров стало. Шафран понимал положение, старался Федьку не перетруждать и, затравлено озираясь, ковылял сколько мог сам.
Сопровождая медленное отступление людей, стронулась собачья стая. Временами отчаянный пес наскакивал, пытаясь полоснуть зубами ногу, приходилось останавливаться, и рычать в два голоса, размахивая корягой и ножом. Они выигрывали несколько шагов, и опять нужно было отбиваться, не имея способа ни достать псов, ни продвигаться дальше без опасения, что подлые твари накинутся все разом.
Отвлекаясь от изнурительной борьбы с собаками, Федька замечала, что месяц стоит высоко, а они все отступали, отступали, потеряв счет времени. Там и здесь над косогорами различались темные крыши и ограды. С несмолкающим лаем псы карабкались по кручам, проскальзывали песчаными россыпями, лезли в топи, забегали вперед, наскакивали сзади.
Ложбина между тем раздавалась вширь, кручи сглаживались, а постройки, заборы отступали. Впереди открылось болото, а вправо блеснула чешуя реки.
Псы начали отставать, провожая людей гавканьем. А потом повернули один, другой и все разом помчались назад, как сорвались.
– На падаль потянуло. Покалеченных да побитых жрать, – заметил Шафран, отдуваясь. – Возвратились на мертвечину.
Похоже, Шафран только теперь, когда опасность миновала, почувствовал по-настоящему разгоревшуюся в ноге боль, он не мог коснуться земли без причитаний, при каждом шаге корчился, испуская стоны и жмурясь. Продвигались невыносимо медленно.
Миновав горелые и разваленные до основания стены острога вышли на луг, покрытый короткой вытоптанной травой. Место, по уверениям Шафрана, было ему знакомо.
– Видишь, торговые бани, – просипел он, показывая куда-то в сторону реки.
Тропинка повела назад и вверх к слободе, и прошла еще добрая доля часа, пока со многими остановками они выбрались на вымершую улицу посада.
– Ну что, Шафран, где Бахмат? – спросила Федька, восстанавливая сбитое дыхание. Шафран опирался на плечо и тоже сипел, не закрывая рта, к тому же он то и дело морщился, пронизанный стреляющими болями.
– Погоди… – говорил он, прерываясь, – погоди… Не пожалеешь? Не пожалеешь, как Бахмата покажу? Поймал медведя, а он тебя не пущает?
Определенно можно было запутаться, за чем дело стало и к чему идет. Но Федька с тоскливым ощущением недостоверности, недействительности той уродливой борьбы, которую она затеяла, только то понимала, что отступать некуда. Раз уж ввязалась.
– Так ведь медведь ручной, Шафран, под твою дудку пляшет, – возразила она по возможности бесстрастно.
– Косолапого танцевать заставить – большое терпение нужно. И как же я тебе ручного мишку отдам… даром? – говорил он между вздохами. – Чудной ты, Феденька, человек… несуразный. Умненький, а такой бестолковый. Кто же тебе даром свое отдаст? Да сам же на плаху под топор ляжет кто?
– Шафран, – сказала Федька, испытывая сильнейшее побуждение швырнуть обезножившего противника наземь. Сердце больно колотилось ощущением беды. – Шафран, – повторила она, не зная, то ли избить его первым попавшимся дрыном – от бессилия, то ли в слезы удариться – от злобы. – Ты ведь Христом-богом поклялся, что отступишься от Елчигиных.
– А я от них отступился, – сказал он неожиданно миролюбиво. Во внезапной, какой-то бескостной изменчивости его чудилось особенное, изощренное издевательство. – Бахмата назвал. Слово не воробей. Поймал ты меня на слове, Федя. Ладно… Бога-то я помню… Покажу двор. Бахмата двор покажу. А дальше как знаешь. Меня в это дело не путай. Пошли.
Больше они не разговаривали, только кряхтели, дышали сквозь зубы, да Шафран сдавленно матерился, когда попадал на больную ногу.
Давно угомонился посад, догорели огни, припало и ушло в землю пожарное зарево. Подевались куда-то люди, словно их никогда не было, и только далекий, бог знает где пребывающий лай нарушал подлунный покой. Куда идут, где идут, Федька не понимала. На перекрестках и росстанях Шафран направлял ее односложными указаниями, они перелазили через кобылины, шумно спотыкались и переругивались, никого, однако, окрест не пробуждая. И в конце концов, выбрались на оголенное пространство перед городовой стеной, хотя от города как будто бы удалялись. Ничего нельзя было понять. Месяц стоял не с того боку.
Федька робела в невнятице темных улиц, но и, выбравшись на открытое пространство, не почувствовала облегчения – темнота таила угрозу, лунная пустота лишала надежды скрыться. К тому же Федька не могла освободиться от чужой руки, измученная так, что и ради спасения жизни, кажется, не нашла бы сил побежать. Правда, и Шафран, едва ли способен был шевельнуть рукой, чтобы вытащить нож. Он цеплялся за тонкую Федькину шею, всю уж покрытую, наверное, синяками.
– Дай, сынок, осмотреться. Куда это нас занесло?
Между крайними дворами слободы и городской стеной полоса незастроенной земли саженей на десять. Каменистое ложе пустыря тянулось в тускло серебряную мглу, и так же нечетко пропадала в дали гряда стены под тесовой крышей. Там, где озирались Шафран и Федька, подступали глухие бока клетей, заборы; редко выбьется на оградой непричесанная верхушка яблони.
– Бахмата нам сегодня уж не видать, – бормотал Шафран. – Промахнулся я, Феденька, виноват. Так что пойдем, побредем мы с тобой, сиротинушки, аки калики перехожие.
– Это что? Где мы? – спросила Федька, не чувствуя расположения ни угрожать, ни спорить.
– Павшинская слобода это, Федя.
– А город?
– Город там, – он показал за спину. – Здесь посад к полю подходит, так покрепче стену поставили. Рубленную. Пойдем мы теперь вдоль стеночки. А там уж скоро острожек будет стоячий, с рубленной стеной смыкается. И у Преображенских ворот повернем, – неопределенно повел рукой. – Сколько той ночи осталось. Переночуешь у меня, Федя. Не уйдет Бахмат. Не уйдет. Потерпи, мой свет, потерпи. – Шафран оживился и стал разговорчив, как только выяснилось, что Бахматов двор не найти.
Федька вздохнула, принимая плечом тяжесть, и поковыляли.
– Ах, Феденька, что же? Ты для меня слишком хорош? – бессмысленно бубнил Шафран.
От суесловной болтовни его путалось в голове, Федька не откликалась, и больная, и озлобленная, и подавленная. И вдобавок ко всему она вынуждена была тащить на себе это разглагольствующее вперемежку со стонами недоразумение.
– А я? А я что? Выходит, я для тебя… я для тебя что? Я для тебя слишком… плохош? Сядем, – остановился он вдруг, – нога горит. – Присядем, дружок, к стеночке. Куда уж теперь спешить.
У стены Шафран со стоном опустился наземь, а Федька осталась стоять, бессильно привалившись плечом к сухому, потрескавшемуся вдоль бревну. Мощное, набитое изнутри камнями и землей бревенчатое тело стены разлеглось грузно и сонно. Венцов пятнадцать уходило оно в вышину под выступающую над головой застреху кровли, а в стороны огромные сосновые стволы, равномерно члененные торцами перерубов, тянулись, как опрокинутая дорога.
Неподвижно застряла среди звезд луна.
В обморочном недействительном мире, где не было ничего определенного, кроме затаившей свой путь луны, шебуршился один Шафран. Не отдышавшись толком, он потянулся к Федьке, чтобы вставать, но она не подала руку. Тогда Шафран поднялся, перехватывая округлости и щели стены. Серое, измазанное грязью и тенью лицо его на мгновение открылось, и он отвернулся, несколько раз пристукнул бревно кулаком – дерево вбирало звук без остатка.
– Терновский бор. Вывозили. Пять вершков, – произнес он бессвязно, но неожиданно громко, словно пытаясь вспугнуть тишину ночи, в которой глохло все скромное, робкое, вроде шелеста листвы. – Пять вершков в отрубе. Терентьев горододел. – Снова ударил, как будто надеясь еще на эхо, и прислушался. – Две тысячи пятьсот рублей. Терентьев подряжался. – И еще постучал кулаком. – Не уложились они в смету – двести плотников. Не уложились. Не хватило денег. Хо-ороший был лес кондовый! – дико прокричал он, словно с ума сбредив.
– Чего орешь? – испугалась Федька.
– Нога болит, проклятая, – исказившись лицом, сказал он. – Хоть криком кричи, хоть в голос вой, не могу Феденька, не могу, сил моих нету, пропади оно все пропадом, так бы и удушил к бесу… все это… ой, Федя, куда там!.. Че-ерт!
