— Жив? — спросил один.
Николай пожал плечами.
— Все одно — вниз надо нести, — сказал другой.
Втроем они взяли жолнера под мышки и за ноги и бережно стали спускать по лестнице. Положили возле костра на бревна, стряхнув снег, прикрыв от холода попавшим под руку рядном.
Парнишка, не открывая глаз, ни разу не охнув, вытянулся: и замер.
— Отошел, — вздохнув, коротко произнес один из мужиков и снял шапку. Вокруг умершего собрались люди, молча крестились, негромко вздыхали. Две бабы, Сказавшиеся рядом, тихо заплакали.
Одна из баб раздумчиво причитала:
— И за што тебя, несчастного, у-у-били! И пошто горемычного жизни-радости лишили? Выплачет глазыньки твоя матушка, изойдут слезами родны детушки!
Николай потихоньку отодвинулся от сгрудившихся вокруг мертвого мужиков и баб и, чувствуя неизбывную тяжкую боль под сердцем, медленно пошел к избе Бочарова.
Он брел вдоль притихших домов по обезлюдевшим улицам, мимо пустого рынка и с горечью думал: «Кому ж она нужна, эта проклятая война? Кто ее затеял? Сигизмунд? Василий? Почему из-за сестры московского царя, что оказалась, в литовской тюрьме, надобно теперь русским и Смоленск промышлять, и многие другие грады и крепости жечь, зорить и в осаде держать? Если б выкупил сестру свою Василий Иванович, нетто тот выкуп стал бы дороже, чем обходится ныне война? Ведь не только надобно обуть, одеть и вооружить сто тысяч ратников, чего стоит в походе и в поле прокормить их? Сколь из-за моря пушек, и зелья, и ядер надо привезти, немцам да фрязям, розмыслам, да капитанам сколь золота за службу отдать? А какая цена убитым да покалеченным ратникам? Да сколь из-за той войны останется обездоленными мужиков, да мещан, да людей иного звания? И такие напасти из-за перекоров и распрей между Василием да родичем его Сигизмундом? Враки все это. Для малолеток пустые бредни. Но ежели это ложь, то почему же встала промеж Москвой и Литвою война?»
…Поздно вечером, уже перед тем как уснуть, снова разбередили Николкины мысли волнующие сомнения.
До полуночи лежал он на лавке, не смыкая глаз. Глядел в закопченный потолок избы, слушал, как шуршат по стенам тараканы, как беспокойно ворочаются без сна Кирилловы постояльцы.
Да и хозяин избы тоже не спал. Один лишь Кузька — счастливый несмышленыш — почивал, ткнувшись носиком мамке под мышку. А мамка его, Марья, громким шепотом творила молитву за всех убиенных, искалеченных и лишившихся крова.
Муж, кузнец Трофим; буркнул раздраженно, приподнявшись на локте:
— Нишкни, баба, дай людям поспать.
Марья послушно замолчала.
Николай же проговорил примиряюще:
— Да нешто из-за Марьи ныне в городе люди не спят? Из-за войны не спят. И я вот, мужики, тоже не сплю — все думаю: из-за чего это нонешняя война учинилась? Кто в ней виноват?
— Сигизмунд виноват, кто же еще? — печально проговорил Бочаров. — Пошто было Олену Ивановну в тюрьму метать?
— Мало ли в тюрьмах сидельцев? Нешто из-за каждого между державами война учиняется? — возразил Бочарову Николай.
— Всякому понятно, что не из-за каждого сидельца брань настает, — нудно произнес Бочаров. — Да ведь и королева Елена Ивановна не простой человек. Московскому царю — родная сестра.
— Нет, — упрямо продолжал Николай, — не в том причина войны. А в чем, сам не знаю.
— Господь посылает нам и глад, и мор, и войны по грехам нашим, — вздохнув громко, прошептала Мария.
Кузнец снова загудел с печи:
— Да нишкни ты, баба. Твоего ли ума дело? При чем тут Бог? Всяку скверну, что люди сотворяют, все на Бога валят. Не Божеских это рук дело — война, — человеческих. А кто ее учиняет? Да завсегда одни и те же — хан крымский, да русский царь, да польский король. Сами-то по себе воины в поле не ходят. Стало быть, ханы да короли в войне и повинны.
Все молча слушали, думали: прав ли Трофим? Выходило — прав. Да только непонятно оставалось многое другое — почему идут войной друг на друга целые Народы, почему люди, никогда прежде не видевшие друг друга, один другого убивают, калечат, полонят, топчут чужие посевы, жгут дома, отбирают скот? Какая сила толкает их на это? Кто стоит за всем этим? Люди? Бог? Дьявол?
Полночь стояла за окнами избы. Было тихо и лунно. Потихоньку все уснули. Лишь Николай не спал. Лежа с открытыми глазами, смотрел на черный потолок, но не доски над собою видел, не сажу, не светлую лунную полосу, бегшую от окна к печке. Видел иное…
Вот бежит он, задыхаясь и изнемогая от усталости и страха. Падает в траву, прикрыв голову руками. Потом чувствует, как на шею накидывают аркан и гонят за арбой под зноем и пылью. И уже не один он плетется за арбой. Тысячи людей, худых, окровавленных, черных от загара и пыли, бредут, как скот на продажу, повязанные сыромятными ремнями. А рядом вертятся на косматых бахмутах татары — табунщики и, щерясь по-волчьи, подгоняют плетями то волов, то полоняников. И дивно: если нет рядом сотника или какого бея, дремлет табунщик в седле, бросив кнут поперек коня. Но стоит появиться начальному человеку, — начинает ордынец лютовать, показывая изрядное рвение. Проедет бей — и опять дремлет нукер, опустив плеть.
«Стало быть, страх перед сильным заставляет его свирепеть, и драться, и выказывать сугубую ретивость».
И вспомнил Николай другое…
Вот идут татары через реку. Неспешно идут, уверенно. Дело свое походное делают без особого поспешания. Однако же как заметили, что на берег выехал хан Бити-Гирей — над всеми ними владыка и повелитель, — тут же ринулись вперед, дабы видел хан, сколь смелы они и проворны.
И выходило — храбрые, но хана своего боятся больше, чем врагов.
«Стало быть, власть заставляет воинников друг против друга идти, власть и есть причина войны, — подумал Николай. — И подвластные царям и ханам люди друг на друга идут войной, когда начальные люди ту войну затевают».
«Почему же они без конца воюют? Чего в войне ищут?» — подумал Николай дальше.
И вспомнил: князь Михаил Львович, насмешливый, злой, упрямый, повторяет одно и то же, со вкусом повторяет, с удовольствием — «Затравим углежога!». То есть Сигизмунда Казимировича — совсем еще недавно законного своего государя.
А почему? Почему Сигизмундова родного брата, Александра, Михаил Львович столь же сильно любил, сколь ненавидит ныне Сигизмунда. Потому что Александр и Михаилу Львовичу, и его братьям, и иным родичам много всего дал — и городов, и сел, и бортей, и угодий, и денег, и почестей. А Сигизмунд владения у рода Глинских отнял и другим панам отдал, а немалую часть себе забрал. И теперь Михаил Львович все это хочет обратно вернуть.
Только сил Князевых оказалось немного. И он попросил себе подмоги от королева недруга — царя Василия. И хотя царь подмогу дал, только и ее не хватило. И вот ныне пошел Василий Иванович с Михаилом Львовичем супротив Сигизмунда купно воевать, отбирать утерянное, а повезет — то и сверх того взять, что в руках окажется. А более всего желали оба заполучить Смоленск.
Здесь Николая вдруг будто осенило. «Как же так, — подумал он, — союзно и оплечь один с другим идут они на короля, а каждый своих людей в Смоленске имеет и друг от друга тайны хранит? Никак, Михаил Львович желает город Смоленск в вотчину себе взять и от московского царя отложиться?» И от придуманного стало ему ох как нехорошо, тревожно и страшно.
Но, — согласно дурным чувствам, говорил ему разум, холодный и ясный, — что же еще может быть причиной Смоленской войны, как не происки Михайлы Львовича, что стал под королем Сигизмундом подыскивать его города и земли? А опору тому нашел в Василии Ивановиче, ибо каждый из них норовит друг друга обмануть: Глинский думает, что царь Василий для него у поляков Смоленск отобьет, а царь надеется, что воевода Михайла Львович, город у короля отобрав, подарит его Московскому государству.
И в этой войне, как и во всякой другой, посады горят, и люди погибают, и горем полна земля…
Все они проснулись от неистового грохота. Выскочив в чем попало за порог, Николай увидел десятки сонных, полуодетых, тревожно перекликавшихся людей. Люди теснились маленькими кучками, от страха широко раскрыв, глаза, смотрели в одну сторону — на высокую стену, на венец Крылошевской башни, что чернел поодаль. За ней, выше венца, вставала до неба розовая завеса огня от подожженных враз посадов.
Через стены, оставляя огненный след, летели ядра и стрелы, обмотанные зажженной паклей. Снова занимались крыши домов. И хотя сила ночного удара была не больше, чем днем, во тьме все казалось намного страшнее. К стене опрометью бежали жолнеры, громко крича:
— Московиты идут на приступ! Ратуйте, люди!
За ними побежали горожане, посадские — сперва несколько человек, затем еще и еще.
Николай, опустив голову, стоял неподвижно. Потом медленно вернулся в избу. Все постояльцы были на месте. Только хозяин где-то пропадал.
