Страшная эта бойня — залпы, атаки, отступления и новые атаки — длилась шесть часов без передышки; главное было согнать вандейцев на площадь и держать их там, пока не подойдет Клебер. Марсо приказал занять все соседние улицы, но для этого пришлось вести сражение в каждом доме. Мы трижды пополняли запас пушечных ядер в зарядных ящиках.
Около полуночи пришел приказ прекратить огонь; мы уже захватили все основные позиции, у роялистов оставалась только площадь, где возвышались старинные торговые ряды, окруженные навесом на столбах.
В этом старом здании вандейцы и собрали всех женщин, священников, маркиз и графинь; тут же находились и лошади, и всякое имущество, уцелевшее после разгрома.
Нам дали отдохнуть часа два: все трепетали при мысли, что после этого снова придется идти в бой. Пушки наши были врыты в мостовую, возле каждой лежала груда убитых. Несмотря на усталость, спать никому не хотелось; но так как супу поесть мы не успели, все повытаскивали свой провиант, — за семь часов до того, в Фультурте, нам выдали рацион, — и мы были счастливы теперь, что к ранцу у нас было привязано по краюхе хлеба. К тому же в конце улицы многие солдаты обнаружили у мертвых вандейцев полные фляги водки, а в их холщовых мешках — большие луковицы и соль.
Каждый следил за неприятелем со своего поста, всматриваясь во тьму, где виднелись фигуры передвигавшихся вандейцев; небо затягивали большие тучи, но время от времени меж них проглядывала луна, и мы видели тогда темные массы людей, скученных на площади или высовывавшихся из окон домов. Стояла тишина — ни единого выстрела. Лишь иногда слышался окрик часовых: «Стой! Кто идет?» — да шаги наших патрулей, да вдалеке, наверху, в правой стороне города, поднимался какой-то гул — словно гудел ветер; наутро мы узнали, что это враг уходил по дороге на Лаваль — уходили все, кто еще держался на ногах.
Марсо не мог занять эту дорогу, так как мы тогда еще не были хозяевами положения в департаменте Сарта.
В четвертом часу утра разнесся слух, что прибыл Клебер. Мы ждали, что нас снова пошлют в наступление, но оно началось лишь на рассвете: сначала в полной тишине очистили улицы позади нашей позиции, чтобы могла проехать кавалерия. Но я думаю, что неприятель уже был вконец измотан, ибо сразу же после полуночи, когда обе стороны совсем выдохлись и бой затих, множество вандейцев, даже не предупредив своих начальников, оставили женщин и священников и двинулись по дороге на Лаваль. Думаю, что я был прав, ибо около пяти утра, как только над крышами забрезжил рассвет, внезапно раздался громкий крик: «Вперед! Вперед!» — и мы выскочили из укрытия, все отчаянное сопротивление наших противников длилось не более четверти часа. Вольные стрелки из Касселя с Вестерманом во главе прошли беглым шагом по всей главной улице, из конца в конец. Из окон открыли было по ним стрельбу; даже было дано несколько залпов картечи, которые вывели из строя целые ряды солдат, и все же через десять минут мы уже были на площади.
Мы, канониры, получили приказ следовать вскачь за колонной Вестермана и занять позицию напротив торговых рядов, но они уже опустели — там остались лишь снятые с лафетов, заклепанные пушки, пустые фургоны, раненые да несчастные беззащитные люди, которых тотчас же прикончили. Вся площадь была устлана мертвецами. Вестерман, не останавливаясь, двинулся с шестым гусарским по дороге на Лаваль, следом за беглецами.
Если бы я сказал, что мы не перебили тех, кто засел в домах, что мы дали им возможность удрать и снова решетить нас пулями, что мы пощадили многих из тех фурий, которые не стесняясь собирали в мешки награбленное и без зазрения совести приканчивали раненых, — если бы я сказал так, право же, это было бы ложью. Правда, мы, канониры, приставленные к своим пушкам, чтобы дать отпор в случае атаки, — не участвовали в этой резне, но солдаты из Шербура и других краев, видевшие, как вандейцы сотнями крошили и расстреливали их товарищей, отомстили за погибших… Отовсюду неслись крики, ужасные крики!.. Но что поделаешь? Война есть война: кровь, слезы, пожары, грабежи!.. Горе тем, кто ее начинает, особенно тем, кто воюет против своей родины, — все эти ужасы падут на их головы; только они одни несут ответ за все это перед родом человеческим и Верховным существом.
Генералы приказали трубить сбор. Клебер и Марсо, депутаты Приер, Тюро, Бурбот — все пытались остановить истребление пленных: они принялись говорить о законе, о правосудии, чтобы утихомирить разъярившихся солдат. Но послушайте, мы потеряли больше ста тысяч человек в этой проклятой войне с Вандеей; уже больше года мы терпели жесточайшие лишения; в то время как пруссаки, австрийцы, немцы, итальянцы, испанцы, англичане, голландцы, — словом, вся Европа ополчилась на нашу страну, мы вынуждены были сражаться с предателями, которым следовало бы поддерживать нас против чужеземцев, а не всаживать Франции нож в спину!.. Подумайте обо всем этом, и пусть те, кто корит республиканцев за жестокость, лучше помолчат, — в глубине души они сами признают, что право было на нашей стороне и что мы верно поступили, выполнив свой долг перед родиной и перед самими собой.
После разгрома вандейцев армия два дня отдыхала в Ле-Мане, но Вестерман, одни из величайших кавалерийских генералов, какие только у нас были, не оставлял врага в покое, чтобы тот не мог собрать свои силы в кулак перед Лавалем, а потому, несмотря на декабрьский холод и полученные раны, он преследовал вандейцев по всем деревням, и его гусары истребили их великое множество. В Лавале жены патриотов хватали беглецов, не давали им уйти: кровь их мужей и детей, пролитая роялистами после Антрама, вопияла о мщении. Да и бретонские крестьяне, бедные люди, которые были свидетелями всех ужасов гражданской войны, наглости вандейцев, их пьянства и распущенности, встречали их теперь вилами и косами.
«Проваливай отсюда, бандит! Пусть тебя там повесят! Расстреливал исподтишка честных христиан, а сам молился!.. Проваливай отсюда, проклятый!»
Маркизы, графини, вандейские главари в женском платье, священники в гражданской одежде тщетно молили о пристанище, — им указывали на дверь. А тут являлись гусары с окровавленными саблями: «Вот они! Держи их, держи!»
О господи, да послужит это уроком всем, от кого отвернулось небо и кто восстает против собственной родины!
Да узнают они, что преступнику не суждено долгое преуспеяние, — приходит беда, и все оборачивается против него.
Когда через пять дней мы подошли к Ансени, где остатки этих несчастных пытались переправиться через Луару на плотах, которые они строили из чего попало — из досок, бочонков, балок и даже полов, — словом, ради плотов рушились целые дома, мы обнаружили гусар Вестермана на небольших высотах, по ту стороны Канде. У всех были кольца, серьги, браслеты, золотые кресты — одни нацепили свои трофеи на себя, другие спрятали в карман, третьи обмотали хоругвями эфес сабли. У всех битком набиты были патронташи, а сморкались эти паршивцы только в кружевные платки. Можно себе представить, какая участь постигла их обладательниц — маркиз и герцогинь, об этом страшно даже подумать.
Представители Конвента Бурбот и Тюро выкупили у солдат немало драгоценностей и отослали в Конвент. Многие кавалеристы даже передали их в дар республике, ибо она была бедна и нуждалась в деньгах, чтобы отразить деспотов, наступавших на нее со всех сторон.
А теперь вы увидите, что представляли собой знаменитые вожаки роялистов, этот Анри де Ла-Рошжаклен, эти де Сапино, де Лавиль-Боже, де Ланжери и другие защитники трона и алтаря. Спору нет, массы вандейских крестьян и особенно шуаны, собравшиеся под их знамена в Лавале, были виноваты перед Францией. Виноваты они были и перед своими женами и детьми, ибо, сражаясь против народа, рисковали их жизнью, — это ясно! Они вели себя не как честные люди и порядочные французы. Но виной тому была их глупость, невежество, в котором их держали столетиями и которое передавалось от отца к сыну. Эти бедняги сами не знали, что они делают, и заслуживали прощения. Другие же — те, кто увлек их за собой на тот берег Луары, — сострадания не заслуживали. Все эти дворяне, все эти священники, которые ради защиты своих привилегий ввели в обман столько тысяч людей, призывая их уничтожать своих собратьев и обещая в награду за эти преступления царство небесное, — вот кто настоящие виновники, вот кто должен был бы нести кару за этот мятеж, вот кто должен был бы пожертвовать собой, чтобы искупить свою вину перед женщинами, детьми, стариками, вот кто в эту тяжкую пору, видя, что все запасы истощились, что Луара вышла из берегов от снега и дождя и что построить мост и спасти всех людей невозможно, — эти самые дворяне должны были бы решиться на жертву, явиться к представителям Конвента и сказать:
