Осторожно брали грязными пальцами табак из русских кисетов и, не переставая благодарно «киитосить», застенчиво улыбались извиняющейся улыбкой. Жадно затягивались пахучим дымком, втягивая внутрь давно не бритые щеки, и окружали Лейноннен-Матти, который говорил с ними по-фински.
Ефрейтор переводил:
– Среди них много бедных крестьян, рыбаков и лесорубов… есть даже батраки… Они говорят, что в эту войну не хотели воевать за немцев… Они жалуются, что гитлеровцы обобрали их страну, в семьях – голод, разруха, все земли и рыбные тони запущены… Они не знают, что будет с ними после войны, но рады ее концу…
Один финский солдат отстегнул от пояса нож и вместе с кожаными ножнами, обитыми медью, протянул Левашеву:
– В нашей стране нож, – сказал он, и глаза его голубели из-под белесых бровей, – самый дорогой и редкий подарок. Этим дареным ножом вы можете зарезать меня, как последнюю собаку, если я разрушу мир между нами. Даже не каждый суомэлайнен решится дарить нож своему другу. Но… берите, я дарю этот острый пуукко вам!
Финские солдаты неожиданно побросали окурки и зашептались:
– Шюцкор… шюцкор… луутнанти…
Прямо к ним, размахивая руками в больших белых крагах, бежал офицер, из-под его ног с шумом выпархивали болотные птицы.
– Такайсин!.. Тааксэпяйн! – кричал он еще издали, приказывая своим солдатам вернуться обратно. Не добежав до Стадухина нескольких шагов, он остановился, едва не упав по инерции вперед, и, мотнув головой, вскинул к виску белую крагу:
– Луутнанти финской армии – Рикко Суттинен.
– Офицер Советской Армии. Тоже лейтенант. Юрий Стадухин.
Суттинен снова поднес руку к козырьку кепи и, с трудом сдерживая ненависть, так и клокотавшую в нем, отчеканил:
– До начала мирных переговоров между нашими правительствами войска моей и вашей страны должны находиться на расстоянии пистолетного выстрела.
– Мое командование, – ответил Стадухин, – не предупреждало меня об этом. А ваши солдаты попросили у меня табаку…
– Финская армия обеспечена своим табаком!
Рикко Суттинен резко повернулся и побежал нагонять солдат, которые уныло возвращались к прежним позициям.
– Мы, – сказал Левашев, задумавшись, – воевали не с теми, а вот с этими, вот с такими! – он кивнул в сторону финского офицера.
* * *
В полдень батальон Керженцева сделал марш вперед, заняв несколько деревень, в которых уже не встречалось ни одного финна. Вечером, когда солдаты располагались на отдых, из штаба приказали продвинуться еще на десять километров на запад в сторону советско-финской границы.
На восьмом километре батальон нагнал связной из штаба полка с новым приказом: продолжать движение, а один взвод выделить в распоряжение командира дивизии.
Уже ночью Стадухин привел своих солдат на маленькую железнодорожную станцию, затерявшуюся в лесу. Был дан приказ грузиться по вагонам. Разговорившись с офицерами, лейтенант узнал, что все они задержаны на марше к границе и выделены из своих частей, так же как и его взвод.
Куда направляются – никто не знал. В три часа ночи эшелон, скрипя тормозами, тронулся по узкоколейке. Усталость и мерное постукивание колес быстро угомонили солдат. Заснул и Стадухин. За окнами проплывали верхушки елей, мигали в вышине темного неба расплывчатые звезды…
Утром все стало ясно: в Лоухи погрузились в другой эшелон и быстро помчались по Кировской железной дороге – на север, на север, на север!..
По вагонам заливались голосистые баяны, теплушки тряслись от топота ног.
– На север, на север!..
Проснувшийся от шума Левашев накинул на плечи шинель, подошел к раскрытой двери. Мимо пробегали тощие кустарники, каменели проплешины голых сопок, вскипали под ветром зеркала лапландских озер.
На станции Полярный круг, получившей свое название от Полярного круга, который пересекает в этом месте железную дорогу, эшелон остановился. Два пожилых солдата втиснули в теплушку большой ящик.
– Держи! – крикнули они.
– А что в нем такое?
– Шампанское.
– Не врете?
– Выпьешь – убедишься. Принимай следующий!
– А в этом что?
– Яблоки!
– Да за что нам такая особая милость?
Руководивший погрузкой пожилой ефрейтор серьезно сказал солдатам, показывая чубуком своей трубки на доску с названием станции:
– Вы сейчас пересечете Полярный круг, а через минуту станете уже не просто солдатами, а солдатами Заполярья. И вот, чтобы вы не мерзли и не болели цингой, вам дается это шампанское и яблоки.
– Спасибо, отец!..
Быстро стучали колеса вагонов. Быстро менялась природа, становясь с каждым часом суровее и грубее. Впереди лежали тяжелые бои за Печенгские земли, и никто не знал – останется жив или нет.
Но об этом и не думали. Пили из солдатских котелков шипучее шампанское, пели песни, грызли сочные яблоки, весело смеялись и – ехали…
Сережка в своем развитии двигался как-то неровно, толчками. Первым таким толчком были разговоры с отцом, и он задумался над жизнью, вторым – смерть старшины Тараса Непомнящего, и Сергей приобрел мужество; третьим – встреча с Анфисой, и он полюбил ее. Впрочем, это не то слово – полюбил; ему хотелось видеть девушку, хотелось послушать ее смех, а порой и просто подумать: «Как-то она там?..»
Уже с неделю стояли на базе. Готовился массированный торпедный удар с моря и воздуха по каравану немецких транспортов, который находился на пути к Вадсе, и накануне операции командам катеров дали целые сутки отдыха. Раньше молодого боцмана мало тянуло на берег, ему нравилось проводить свободное время на базе. Играл в футбол, бегал на лыжах, читал или просто забирался, если было тепло, в сопки и, лежа на спине, подолгу смотрел в небо. А теперь он старался не пропускать ни одного увольнения, сам просился у Никольского отпустить его на берег.
И старший лейтенант, выписывая увольнительную, однажды сказал ему недовольно:
– Я вот тебя отпускаю, а ты болтаешься где-то!
– Я не болтаюсь.
– Но и дома тоже не бываешь.
– Откуда вы знаете, товарищ старший лейтенант?
– В госпиталь ходил к приятелю, а там и отец твой лежит.
– Отец? – испугался Сережка.
– Вот видишь, – с укоризной сказал Никольский, – ты даже не знал этого… Стыдно! Он мне и сказал: что же, мол, сын дома не бывает?..
В госпитале, куда прибежал Сережка, ответили, что Рябинин уже выписался – ранение было легкое. Тогда, сев на междурейсовый пароход, он отправился прямо домой. Отец, как всегда, не спрашивая «кто?», сам открыл ему дверь, держа одну руку на перевязи.
– Сначала отдышись, – посоветовал он сыну, когда тот прерывающимся голосом стал что-то ему говорить.
Матери не было. Примятый диван, на котором лежал отец, был весь обложен книгами.
– Ты плохо себя чувствуешь? – спросил Сережка, придвигая стул поближе к дивану.
– Кто тебе сказал?
– Ну, все-таки… рука.
– Лишь бы не сердце.
Помолчали. Отец взял раскрытую книгу, вынул из-за уха остро, по-штурмански заточенный карандаш.
– Тебе письмо, – сказал он.
– Мне? – Сережка задумался: «От кого?»
Захлопнув книгу, отец покопался здоровой рукой в кармане:
– Кажется, здесь… Вот оно, держи!
«Сережа, – писала Анфиса, – вы не приходите несколько дней, и я беспокоюсь. Не может быть, чтобы я обидела вас чем-нибудь. Приходите, пожалуйста, сразу как вас отпустят. Приходите, а то мне очень тревожно за вас…»
– Что так быстро прочел?
– Да уже все, – покраснел Сережка, раздумывая: «Спросит – от кого или не спросит?»
– Коротко тебе пишут, – улыбнулся отец, иронически посмотрев на сына. – И притом, – добавил не сразу, – пусть лучше пишут на полевую почту, а то мать твоя, сам знаешь, как ревниво к тебе относится… Дай-ка спичку!
«Он все-таки понял, что от девушки», – решил Сережка, давая отцу прикурить, и как можно беззаботнее ответил:
– Это от одной… вместе в школе за партой сидели.
– Наверное, соврал! – спокойно и даже безобидно сказал отец. – Про школу-то. А впрочем, твое дело!..
– Я не хотел врать, папа, но…
– Да, вот именно. Лучше помолчи.
– Ты никогда не хочешь меня выслушать.
Отец хрипло рассмеялся – смех был невеселый.
– Ладно, – примирительно сказал он, – знаю, почему ты меня в прошлый раз о садах расспрашивал… Сразу так и видно, что письмо это под яблоней писалось!
На конверте синел жирный штамп Мурманского почтового отделения.
– А-а, ладно! – раздраженно сказал Сережка. – Ты сегодня, я вижу, не в духе. И я пришел не за тем, чтобы пререкаться с тобой целый вечер!
– Легче… легче греби, – пригрозил отец, – а то, смотри, весла поломаешь.
– Наваливаться не собираюсь, но и табанить перед тобой не буду. Это только мать на цыпочках перед тобой бегает.
Отец рассмеялся снова, на этот раз веселее:
– Молодо-зелено… Смотри, вот я навалюсь – плохо тебе будет. – И вдруг оборвал: – Ну, хватит, рассказывай! Вон тут в газете опять сводка: торпедными катерами Северного флота потоплены такие-то и такие-то… Это, случайно, не вы?
