— Вы ведь придаёте этой книге нечеловеческое значение, а собираетесь начать столь важное дело в период, когда Церковь лишилась главы. Нужно подождать назначения нового папы из уважения к вашему замыслу.
Они подождали, пока появился новый папа, Марцелл. Однако вскоре этот понтифик также заболел и умер. «Затею» отложили до избрания папы Павла IV, но потом уже началось римское лето, а «кто же, скажите мне, пишет книги в такую жару?»
* * * — Я уже не понимаю, что происходит! — жаловался Луис своему собрату Надалю в кабинете у третьего участника «затеи» — Поланко. — То ли он продолжает испытывать наше послушание, то ли вообще не хочет этой книги?
— Скорее первое, — начал размышлять Надаль, — хотя, если вспомнить его борьбу с собственным тщеславием...
Поланко оторвался от писем:
— Я думаю — всего понемногу. Наш отче — практичный человек. Он никогда не упустит возможность возрасти духовно ни для других, ни для себя, только... думаю, нас сейчас он учит не послушанию, а вере.
— Ладно, пусть учит, — вздохнул Луис, — ради такого дела можно и потерпеть.
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ.
О СВОБОДЕ
Утро выдалось мерзостно-сырое, хоть и, слава богу, не особенно холодное. Начало пятого. В марте так рано ещё стоит непроглядная темень, а парижские улочки уже полны народа. Ровно в пять у студентов начинаются первые лекции, а на Гревской площади собираются сомнительные личности, мечтающие найти какую-нибудь работу. Они готовы рыть землю, таскать камни. Удачей считается наняться на день к служанке из богатого дома — там тяжести не такие тяжёлые, и кусок повкуснее может перепасть. Наниматели ходили и выбирали подёнщиков, а иногда просто кричали не глядя. Кто ближе стоит и первым отзовётся — того и наймут.
В полутьме под тусклым фонарём толпились соискатели. Среди них зябко кутался в плащ невысокий человек в квадратном студенческом берете.
— Кто хочет вырыть канаву? — грузная фигура возникла из темноты совсем рядом с ним.
— Я могу, — выкрикнул Иниго.
Наниматель подошёл вплотную, разглядывая его лицо.
— Иностранец? Не-е. Не годишься. Рожа слишком благородная, не сдюжишь. Кто ещё?
«Я не только благородный, я ещё и хромой, — подумал Иниго. Теперь он звал себя Игнатием, или Игнасио, на испанский манер. Но в официальном обращении продолжал употреблять прежнее имя. — Да уж, работы здесь не найти. Лучше поспешить в коллегию, может, хоть успею к первой лекции».
Месяц назад он начал свою жизнь в Париже, как приличный студент, правда, для обучения выбрал коллегию Монтегю, отличавшуюся строгостью нравов и плохим питанием. Туда он поступил в качестве martinet, то есть студента-экстерна, заботящегося о жилье самостоятельно.
По кредитной расписке Исабель Игнатий получил от купца двадцать пять эскудо и тут же снял хорошую комнату на неделю. Большая часть суммы осталась нетронутой. Вспомнив рассказы о вездесущих парижских ворах, он забеспокоился и отдал деньги на хранение земляку, встреченному на том же постоялом дворе. Не самый удачный поступок, как выяснилось. Земляк увлекался азартными играми. Однажды вернувшись, Лойола застал его за карточным столом в одних штанах. Всё остальное, включая чужие деньги, было благополучно проиграно.
Не слушая бессвязных извинений, а также горячих обещаний вернуть долг «вот только, как...», Игнатий собрал вещи и ушёл искать бесплатное жильё.
Он нашёл его в приюте Сантьяго-де-Компостела, расположенном на улице Сен-Дени, 133, непосредственно за церковью и кладбищем Невинных. Оттуда до Монтегю набиралось более получаса ходьбы. Нужно было перейти реку и остров Сите, а потом подняться по улице Святого Жака на холм Святой Женевьевы, где стояла коллегия. К тому же двери приюта отпирались лишь с восходом солнца, и на первые лекции Иниго не мог попасть при всём желании. Закрывалось богоугодное заведение тоже довольно рано. В эту ночь Лойоле, не желавшему уходить раньше с диспута, пришлось ночевать у ворот аббатства, рядом с Монтегю.
Всю последнюю неделю он усиленно искал работу. Многие студенты нанимались в услужение к преподавателям. Его не захотел взять никто. Напрасными оказались тренировки послушания, в ходе которых он заставлял себя видеть в будущем господине Иисуса Христа.
Всё же опоздав на первую лекцию, он торопливо вошёл в аудиторию и сел посреди юношей и мальчиков. Ему пришлось вновь учиться со школярами. Преподаватель-француз счёл его знания, полученные в испанском университете, недостаточными и заставил заново проходить базовые уровни.
Слушая в который раз о правилах латинской грамматики, Игнатий раздумывал о своей жизни после получения диплома. Ему позволят свободно проповедовать, может, даже стать священником, окончив богословский курс. Дальше-то что? Его рыцарская душа продолжала жаждать подвига.
«Надо вступить в какой-нибудь самый запущенный орден и навести в нём порядок, — подумал он. — Правда, пожалуй, церковь в своей болезни и не заметит этого. Нет, надо поговорить с папой римским и начать служить лично ему. Он — викарий Христа здесь на земле. Только так можно действительно помочь и людям, и церкви. Но как добраться до папы?»
Это казалось малореальным предприятием. Лойола вряд ли уговорил бы понтифика принять его на службу, даже задействовав все связи своего древнего и уважаемого рода. А ведь он собирался прийти как простой человек.
Без удовольствия съев миску дрянной похлёбки (в тюрьме и то варили лучше), Игнатий, он же Иниго, сбежал с вечерних лекций. Ничего. Школярам помогают родители. Ему же после потери денег и неудачных попыток найти работу нужно браться за старое — просить милостыню. Лойола имел уже немалый опыт в этой профессии, но общество парижских попрошаек оказалось организовано намного сложнее, нежели в других городах.
Просить милостыню под окнами позволялось только в своём квартале. Нищие следили за этим очень строго и нещадно били всякого чужака, за исключением слепцов из приюта «Пятнадцать двадцаток», которым выдал разрешение на попрошайничество сам король. У сборщиков милостыни были свои оповестители, жившие прямо на ступеньках соборов. Они знали даты всех похорон, крестин и свадеб, где раздавали деньги и еду. Разумеется, говорили не всем. Остальные тоже узнавали о важных событиях, но, как правило, позднее, когда раздача благ подходила к концу.
Великая одухотворённость, с которой Игнатий успешно просил милостыню в других местах, ничего не значила в этом городе, живущем по своим неписаным, но жёстким законам.
Сегодня ему тоже не повезло. Из окна чуть не облили помоями. У Нотр-Дам какой-то одноглазый детина негромко, но убедительно пообещал изжарить наглого конкурента.
«Тонкий слух. Вычислил в моей латыни испанский акцент», — с усмешкой подумал Лойола, вспомнив предостережения товарищей из Саламанки о французах, жарящих испанцев на вертелах.
Низко надвинув берет, он шёл по Сен-Дени и думал, как достучаться до папы римского.
Смеркалось. В это время на работу выходили ночные труженицы. Они окликали Игнатия:
— Эй, что ты делаешь сегодня? Идём со мной!
— Не зовите, — отвечал он. — Discipulus sum. Студент я. Голодный, грязный и без денег.
— У меня совсем недорого, — шепнула одна, кокетливо поправляя розу в волосах…
Другая, томно прикрыв глаза, сообщила:
— Ах, как я люблю студентиков! Пусть платят поменьше, зато молоденькие...
— Ага, — сказал Лойола. Сдёрнул берет и продемонстрировал им поседевшие волосы и лысину.
— Ну, значит, ты добрый, — не отставали они.
— Я нищий, — отрезал он и, ускорив шаги, свернул в переулок. Сзади застучали по булыжникам лёгкие, явно женские шаги. Преследовательница догоняла. Он ещё ускорился, не желая разговаривать.
— Дон Иниго! Подождите, прошу вас!
В полумраке он разглядел стройную фигурку, закутанную в мантилью.
— Дон Иниго! Вы меня совсем не помните?
Она сняла шляпку. Худое лицо, обрамленное тёмными кудряшками, большой рот. Кто она? Ничего не приходило на ум.
Нос её нервно задёргался. Рот тут же съехал куда-то вбок к уху. Сделав явное усилие, чтобы не гримасничать, она грустно спросила:
— А Памплону-то хоть помните?
— Лионелла? — вдруг осенило его. — Нет, ну совесть-то у тебя совсем не приживается! Чем ты занялась, я тебя спрашиваю?
— А куда ж денешься? — она снова шевельнула носом. — Мать мою за пьянки из кухарок выгнали, вот и пошли мы с ней скитаться. Потом её... не стало. Зато я читать выучилась, представляете, дон Иниго! И прочла вашего «Амадиса Галльского». Как он любил принцессу Ориану! Я так плакала! А вы... вы хромаете, вас ранило сильно, я знаю. Я молилась тогда. Один раз прямо всю ночь до утра молилась.
— Лионелла... — он хотел строго выговорить ей за её грешное занятие, но не смог, — что ж ты не нашла другой работы?
