– Лучшее место дали? – замирая, спросил Яшка.
– Худшее, – печально молвил князь. – Не со всем войском, а наособицу, сбоку, правее правого полка. Там в Дон впадает какая-то речка, Непрядва называется, и выше брод. Дмитрий Иванович боится, не ударил бы Мамай оттуда скрытно, в обход. Ставить в прикрытие много людей не хочет. Ты, говорит, со своими бомбастами встань перед бродом. Полезут татары – пугни их как следует. Не остановишь – хоть грохот услышу, изготовлюсь.
Яшке очень понравилось, что вояка-князь такой унылый. Однако спросил:
– Пойдут татаре через брод, княже? Как думаешь?
– Зачем им? Поле широкое, для конницы приволье. Ударят всей силой в лоб, и дело с концом. Все наши биться будут, а мы пообочь стоять, слюни глотать…
Оживился тут Шельма, духом воспрял, стал деловит.
– Зря ты это, Глеб Ильич. Великой важности дело тебе доверено. Всё православное воинство прикрывать. Не посрамим Тарусы!
Поставили их у места, где в Непрядву вливался ручей именем Нижний Дубяк. Он разливался широко, но мелко, так что просвечивало дно. Ничего отсюда было не видно – ни куликова поля, где с утра развернулось войско, ни того, чтó на другом берегу. Он был закрыт густой дубовой рощей, а с утра землю еще и накрыл белесый туман.
Московские дружинники ушли, им в бою надлежало беречь особу государя. Тарусцы остались одни. Ждали в готовности, сами по себе.
Было очень тихо.
Установкой пушек распоряжался Шельма. Сделал так, как видел во время пробной пальбы. Каждую велел уложить на кучу плотно сбитого песка. В дуло заложили по шапке огненного праха. Потом забили сколько влезло мелких камней. Еще немножко трайбладунга Яшка насыпал в маленькие дырки сверху – точь-в-точь как это делал Бохов кнехт. Рядом в ведерке тлели горячие угли, торчала раскаленная кочережка.
Успокоенный, что татары этим путем не попрутся, Шельма расхаживал над железными трубами соколом, покрикивал бодрое. Все его слушали, будто он теперь самый главный воевода. И никто не заперечил, когда Яшка велел привязать коней поодаль, под деревом. Может, так для пушечного дела надо.
А надо оно было вот для чего.
Как рать побежит с поля от татарского удара и все замечутся, Шельма дунет прямиком к буланому жеребцу, которого подарил ему покладистый боярин, – и свисти ветер.
Князь сидел хмурый, чертил прутиком по земле, ни во что не вмешивался.
Однако в полдень, когда туман рассеялся, и со стороны поля начал доноситься дальний шум – там разом заорало много тысяч глоток, Глеб Ильич вскочил на ноги.
– И ведь не видно ничего! – закричал он страдальчески. – Эй, Бойка! Посади двоих посмышленней на распряженных лошадей. Пусть встанут у Дона. И ездят сюда по одному, рассказывают.
Двое всадников умчались прочь. А на поле как пошумели, так и перестали. Черт знает, что там происходило.
Князь опустился на колени, снял шлем, начал истово молиться. Подошедшему Яшке сказал, всхлипывая:
– Молю Господа, чтобы татары на нас через брод ударили.
Шельма покивал.
– И я с тобой.
Бухнулся рядом и давай креститься: «Господи, не слушай его! Меня слушай!»
Давно так жарко не молился.
* * *
Прискакал один из дозорных, отправленных наблюдать за полем. Сообщил: подошел Мамай. Наши сначала, увидев татар, грянули боевой клич. А потом поглядели, сколько их, и утихли. Татар же – от края и до края поля.
Князь отправил дружинника смотреть дальше.
Скоро, но не очень скоро, вдали сызнова завопили – и опять через некоторое время смолкли. Загадку объяснил другой дозорный. Он видел, как перед изготовившимися к сече ратями поскакали на поединок два конных ратоборца, наш и ихний. Все, конечно, давай глотку драть. А эти понеслись прямо друг на дружку. Столкнулись со всего маху. И легли оба, прямо вместе с конями, не поднялись. Тут крик и оборвался.
Ускакал.
Сразу после этого из разных мест загудели трубы, земля будто вдохнула или ахнула своей широченной грудью, закряхтела, замычала, сдерживая боль, – и мучительный этот звук уже не умолкал. Что-то скрежетнуло, грохнуло.
– Сшиблись! – воскликнул князь, вскакивая на ноги.
К нему подошел Сыч.
– Княже, слухачей бы на тот берег послать. В дубраву. Не ровен час выскочат поганые врасплох, из пушек пальнуть не поспеем.
– Выскочат они, как же… – Голос у Глеба срывался. – Сейчас всё решается там, на поле. Грудь в грудь. Глаза в глаза. Выдержат наши или побегут. Будь прокляты твои пушки, купец! – Это уже Шельме. – Кабы не они, бился бы я со всеми!
Пнул сапогом прибрежный камень, зашиб ногу, запрыгал на другой. Потом, не совладав с горем, прикрыл лицо ладонями и зарыдал.
Пользуясь тем, что князь горюет, ни на что не смотрит, Сыч подозвал двоих мужиков пошустрее, послал на ту сторону: одного левее, другого правее.
– Своеволифь, мельник? – неприязненно прошепелявил Бойка. – Ифь, воли взял.
Сыч на него и не посмотрел:
– Поди-ка к своим бездельникам, не мешай.
Дружинники и правда просто стояли или сидели, полностью снаряженные к бою. Иное дело крестьяне – те без работы не привыкли. Сейчас, по приказу Сыча, насыпали в свои неразлучные мешки землю, укладывали за бомбастами плотной стенкой.
– Зачем это, Федорыч? – спросил Шельма, прислушиваясь к рыку дальней сечи. Тот стал ближе. Или показалось?
– От стрел прятаться, – коротко ответил мельник.
– Так князь говорит: не нагрянут татары?
– Береженого Бог бережет.
Из-за поворота реки галопом вынесся гонец.
– Татары ломят! Наши гнутся! – крикнул издали и повернул обратно.
Смерды замерли. Сыч на них рявкнул:
– Что стали? Рой землю, сыпь!
Задвигались.
Опять примчался дозорный.
– Беда! Великокняжий стяг упал!
– Там будь, там! – махнул ему Глеб. Его лицо прыгало, губы были искусаны.
Ускакал.
И тут же – едва разминулись – появился второй:
– Поднялся стяг! Пятятся, но бьются!
И так было еще не раз. То плохая весть, то совсем плохая. Хорошей гонцы не привезли ни разу.
Теперь уже сомнений не оставалось: шум сражения медленно, но неотступно приближался. Русское войско под ордынским натиском гнулось, отползало к Дону. Вот-вот побегут – тонуть в реке, пропадать под татарскими копытами.
Яшка давно уже, будто ненароком, прогуливался неподалеку от дерева, где щипала траву боярская лошадь.
Вдруг из дубравы, про которую все и думать забыли, донесся разбойничий свист. И сразу другой, еще пронзительней.
– Слухачи знак дают! – крикнул Сыч. – Держись, ребята!
Татары!
Роща захрустела, затрещала – громче, чем весенний ледолом на Волхове. Потом вся загустела, почернела, будто в ней разом выросло много новых деревьев. Это в дубраву с разгона, тучей, вломилась конная лава.
Все забегали, заметались. Князь обернулся на коня. Понял – не успеет сесть в седло.
Выдернул из ножен меч.
– Вперед! За Русь!
И побежал через ручей, по мелкой воде. Радужные брызги разлетались в стороны, сверкал остроконечный шлем, искры сыпались с длинного клинка.
Дружинники тоже сорвались с места, гурьбой. И мужики – но эти не все, меньше половины. Остальных удержал Сыч:
– Куда?! Куда?! К пушкам!
Из-за деревьев, отчаянно перебирая ногами, вынеслись двое слухачей. И тут же следом повалили всадники, так что через несколько мгновений древесных стволов стало не видно.
От страшного этого зрелища кучка, ринувшаяся за князем, рассыпалась. Мужики повернули обратно все. Дружинники – почти все. При Глебе, всё так же картинно бежавшем вперед, остались только трое.
Передние всадники на скаку стали стрелять из луков. Воздух наполнился пронзительным свистом, весь зарябил от стремительных, не уследишь взглядом, черточек.
Первым опрокинулся князь. Потом слухачи, так и не достигшие берега. Упали трое не устрашившихся дружинников.
А из рощи выкатывались всё новые и новые конники. Теперь стрелы дождем сыпались и на этот берег. Втыкались в землю, в мешки, звонко стучали по пушкам.
Кто-то упал, кто-то, согнувшись, завопил от боли. Остальные кинулись за насыпь, попрятались.
Шельма, оцепенело торчавший посреди луга, очнулся, только когда по вороту чиркнула юркая, самую малость промахнувшаяся смерть. Обернулся к коновязи. Понял – не добежать. В спину достанут.
Пал наземь, но и там было скверно.
Пшшш! Близко от головы в почву вошла стрела. Пшшш! – другая. Пшшш! – третья.
– Купец, сюда!
Это Сыч кричал, махал рукой, укрытый за мешками.
Яшка пополз к нему на четвереньках, но мельник не стал ждать. Поднялся, подбежал, схватил за шиворот. Потащил к крайней бомбасте. В руке у Сыча чернела, а на кончике алела кочерга.
– Куда тыкать? Пали! Пали, гад!
