— Я очень боюсь такого исхода. А что вы думаете — какой будет конец всему этому?
— Когда не останется никого, кто мог бы сопротивляться им, поневоле обратятся к апостолу Павлу.
Урсула Мнишек и Станислав Понятовский разом устремили взгляд на дядюшку: «какой тонкий комплимент! — какая грубая лесть!»; император же сделал вид, что не понял:
— Того, историю которого я читал, уже нет на свете.
— А тот, кому он завещал свое имя, еще на этом свете, — гнул свое король.
— Но кто и когда его призовет?
— Тот или те, кому французы нанесут всего более вреда.
Павел заговорил о «нерве войны»: он за то, чтобы поднять цену металлов, однако надо же и оставить некоторое количество ассигнаций для облегчения циркуляции… Сотрапезники потупились: уже сейчас было ясно, что денежная реформа, затеянная императором, зайдет в тупик; ассигнации, которых он прежде сжег на несколько миллионов, теперь снова начали печатать, а денег для их выкупа в казне не хватало. Понятовский же дрожащим от волнения голосом сказал, что его величество произвел громадное впечатление на всю Европу, заменив на червонцах свой портрет строкой из Псалма: «Не нам, не нам, а имени твоему». Как это по-рыцарски! По-христиански! Павел был польщен: поместить на монетах девиз ордена тамплиеров казалось ему очень удачной идеей. Заметив, однако, что все заскучали, он свернул на более легкие темы, и скоро за столом оживленно обсуждали диковинные предсказания, чудесные случаи и любовные похождения.
***
На площади шел развод караулов. Алексей хотел уже проехать мимо, как вдруг его внимание привлекла странная фигурка в темно-зеленом долгополом мундире, со шпагой на боку, в ботфортах, парике и двурогой шляпе с белым плюмажем. Сопровождаемый офицером, человек шествовал вдоль шеренги драгун, стоявших навытяжку, останавливаясь возле каждого и делая замечания, которые встречали дружным смехом. Если бы Алексей не знал наверное, что государь сейчас в Гатчине, он бы принял этого… да кто же он, в самом деле? Надо будет спросить у брата.
До Смоляничей оставалось верст тридцать по дурному проселочному тракту. Ермолов велел вознице погонять, а сам откинулся на спинку сиденья и смотрел по сторонам. Как давно он здесь не был, уж и не помнит ничего! Да и немудрено: обычная сельская глушь, узкая извилистая речка Руфа с заросшими травой берегами без отмелей, скошенный луг с кривобокими стогами, рощица, возле которой пасутся несколько коровенок под присмотром мальчишки-пастуха, бабы в поле жнут и вяжут снопы… Одна распрямилась и посмотрела ему вслед из-под ладони. Вот и само сельцо: мельница, полтора десятка крестьянских дворов, ограда господского сада… Теперь он вспомнил: там дальше должны быть еще два пруда, где водятся караси и вьюны. Каменная арка ворот; шесть маленьких пушечек — трофей, который он прислал сюда из Праги. Бричка остановилась у крыльца, и Александр Каховский тотчас вышел встречать брата — увидел из окна.
Они обнялись и троекратно расцеловались. Александр распорядился покормить кучера в людской, а брата повел в дом — он, наверное, хочет умыться с дороги? Да и баньку можно сегодня вытопить, отчего ж! Обед сейчас подадут, только его и ждали.
За обедом разговор прыгал с одного на другое: со здоровья родителей и общих знакомых на последние новости в Москве и Орле. Александр сыпал вопросами, спохватывался, что не дает брату поесть, а кушанье стынет; Алексей брался за еду, потом, что-то вспомнив, начинал говорить с набитым ртом; обоим было весело. Наконец, ему на память пришел вахтпарад в Поречье:
— Саша, я тут видел на разводе какое-то чучело — ну вылитый государь…
— А, Ерофеич! — рассмеялся Каховский. — Его Тараканов привез в Смоленск, а Дехтерев обучил всяким штукам.
— Да кто же он?
— Крестьянин, Никифор, кажется, по фамилии Медведевский. Все зовут его Ерофеич. Артист! Наш Бутов Гатчинский.
На лице молодого человека отразилось смущение.
— И что же, ему… позволяют? Ведь солдаты же смотрят, смеются… И народ тоже…
— Так в том-то и штука, Алеша!
Каховский перегнулся к брату через стол.
— У меня ведь еще раньше мысль была, когда с фельдмаршалом в Тульчине стояли: переодеть какого-нибудь висельника фельдъегерем, якобы присланным из Петербурга, потом вздернуть его, чтоб все видели, поднять дивизию, соединиться с полком дядюшки Василия Давыдова в Полтаве, да в Киеве подкрепление получить, а далее двинуть прямо на Петербург и свергнуть Бутова к едрене матери! Да только Александр Васильевич не захотел, побоялся междоусобного кровопролития… Присяга, долг… Вот и приходится теперь с Ерофеичем спектакли разыгрывать.
— А смысл-то в чем сего маскарада? — не мог понять Ермолов.
Александр откинулся на спинку стула, посмотрел на брата долгим взглядом.
— Народ наш легковерен. Особенно если худые вести — всё за чистую монету принимает. Пришла беда — отворяй ворота. Сейчас солдаты от этих порядков гатчинских, мучной корки на голове, штиблет да лосин волком воют, а мы им: это еще что, криком будете кричать! Парики будут к голове гвоздиками приколачивать, шаг церемониальный на плацу не втрое короче против прежнего, а вчетверо будет, — чтоб в штыковую атаку идти, а при этом на месте оставаться! И ведь верят! Да только ведь человек не камень — терпит, да и треснет. Мы мужикам рассказываем, что государь хочет всё по-прусски в России учредить и закон переменить, чтоб вместо православия всем переходить в лютеранство, — и тут верят, но только этого уж не стерпят. И ежели выпадет нам верный случай осуществить наше намерение и отправить Бутова к праотцам, никто нас не осудит, наоборот, все за нас горой будут стоять.
За столом воцарилась тишина. Алексей посерьезнел. Это уж в самом деле не шутки. И если брат с ним настолько откровенен, значит, верит, что не донесет. Конечно, он не доносчик, но… Но ведь умышляют на священную особу императора! Которому они оба присягали! Что мужики смоленские с их одобрением — против регулярных полков они не выстоят. А если одни войска пойдут на другие? Вот почему Суворов отказался! Или Александр уверен, что не пойдут? Ерофеича этого сам шеф Санкт-Петербургского драгунского полка откуда-то привез, а Дехтерев — полковой командир, у него в столице заступники имеются…
— Кто это «мы»? — спросил он.
Слуга принес гуся с кашей; пока он убирал тарелки и блюдо с рыбьим скелетом, Каховский молчал. Потом просто сказал:
— Завтра вечером увидишь.
Ермолов понял то, что осталось невысказанным: я тебе доверяю, знаю, что не выдашь. Но помни: если останешься, то ты — один из нас.
Думать о плохом не хотелось; здесь, в деревне, всё дышало отдыхом и покоем, каких так не хватало Алексею. Братья попарились в баньке, выпрыгивая оттуда прямо в пруд, а потом возвращаясь на полок; им подали домашнего овсяного квасу… Предзакатная тишина накрыла окрестности своим покрывалом; в доме сидеть не хотелось, и братья гуляли по берегу речки, пока в небе не высыпали звезды.
— Хочешь — пойдем спать на сеновал? — спросил Александр.
Алексей с радостью согласился.
Воздух посвежел, и они с наслаждением зарылись в теплое душистое сено. В саду стрекотали сверчки, упорно, с надеждой призывая самку. Алексей закрыл глаза и уже чувствовал, как сон накрывает его своей попоной, как вдруг сквозь нее пробился шепот брата:
— Александр Васильевич тоже… В Праге, после штурма… пригласил на обед польских генералов и штаб-офицеров… а после лёг на солому отдохнуть; к ночи ему разбили калмыцкую кибитку…
Алексею тотчас представился Суворов — такой, каким он, семнадцатилетний, увидел его наутро после штурма, — маленький, щуплый, великий… «Ура!» — кричал Ермолов тогда вместе со всеми и был счастлив. А Саша ведь служил в штабе, видел Суворова каждый день, был с ним рядом…
— Ах! — вырвалось у Ермолова. — Как мне мечталось увидеть Суворова в бою, заслонить его собой от вражеской пули! Вот счастливая участь воина! Отомстить жестокому и вероломному врагу…
