осторожно, а когда он не ответил, она прижалась к нему крепче.
Он заставил себя никак не реагировать, просто сидел, пока она не закончила, его руки легко касались ее талии. Не отталкивая ее, но и не прижимая к себе. Просто дожидаясь, когда она сдастся.
– Я должна идти, – прошептала она ломающимся голосом. – Простите меня.
И вот этого ломающегося голоса он не смог вынести – ее голос прикончил его сопротивление. Его руки тут же оказались в ее волосах, притянули, чуть ли не грубо, ее голову, и он принялся целовать ее со всей страстью, без памяти, его губы прижимались к ее губам с такой силой, что он почувствовал, как его вчерашняя щетина скребет ее кожу. Скрыть от ее подруг то, чем они занимались, будет невозможно.
Он чуть отстранился от нее, прижался лбом к ее лбу, не без труда вернул себе дар речи.
– Это нужно… это нужно прекратить. Ты меня понимаешь? – выдавил он наконец, его сердце колотилось в голове так громко, что он едва мог разобрать собственные слова.
Она попыталась обнять его, но он сжал запястья Лилли и расцепил ее руки, положил их ей на колени, потом встал и отошел к другой стороне гаража.
– В том, что случилось… Это моя вина. – Он провел рукой по волосам, оттягивая их, упиваясь болью, дыша размеренно и глубоко. – Если мы будем не в состоянии контролировать себя, нам придется прекратить эти встречи. Это вопрос моей чести, но и вашей тоже. Вы наверняка понимаете.
– Понимаю. Хотя честь – и в лучшие времена слабое утешение.
– Я согласен. Но все лучше, чем ваша отправка домой с позором и мое последующее признание вашему брату.
– Мне пора, – снова сказала она.
– Конечно. Доброй ночи, Лилли. И простите меня.
Она вышла, и дверь гаража закрылась.
Что ему делать? Он зарылся в нору так глубоко, что выхода из нее теперь не было. И никого, кроме как себя, винить в этом он не мог: весь груз вины лежал на нем одном.
Это он спровоцировал ее поступить в ЖВК, он ей сказал, что рад ее приезду в Пятьдесят первый, это он инициировал их тайную переписку. Это он предложил ей уйти с кейли вдвоем и найти место для разговора наедине. Это он поцеловал ее и с радостью пошел бы еще дальше, если бы рядовой Джиллспай не помешал им.
Сегодня он снова поцеловал ее, хотя и обещал себе, что найдет силы воспротивиться этому.
И хуже всего: он ни на минуту не желал отказываться от сделанного им. Он обесчестил их обоих и продолжал бы делать это и дальше, будь у него такая возможность. Такой была отвратительная правда.
Вот кем он стал, пленник этой войны, погрязший в существовании, которое не обещало никакого выхода, никакого отдохновения, никакого отпущения – только постепенное, медленное лишение всякой надежды, до последней капли. А все, что от него оставалось, – это призрак, призрак того человека, которым он когда-то надеялся стать, один из миллиона призраков, одновременно живых и мертвых, призраков, населивших поля смерти во Фландрии и Франции.
– Дерьмовый день.
Том Митчелл никогда не затруднял себя выбором слов.
– Ага. – Робби слишком устал для разговоров. Для мыслей, для еды. Для всего, кроме сна.
– Идешь завтракать?
– Который час?
– Половина шестого.
– Нет, спасибо. Я лучше посплю несколько часов.
– Я приду чуть попозже. Постараюсь тебя не разбудить.
Том потащился в направлении столовой, пряча голову в плечи от неутихающего дождя.
Робби, к тому времени как добрался до их палатки, промок до ниточки. Он снял с себя туфли, краги, вылез из мундира, рубашки, брюк и носков и в одном белье упал на кушетку. Одеяла были влажными и холодными, и смирить дрожь ему удалось не скоро.
Ему показалось, что разбудили его сразу же, как только он уснул.
– Капитан Фрейзер, сэр!
– Да, что? – пробормотал он, желая, чтобы этот голос смолк и оставил его в покое.
– Привезли новую партию раненых, сэр, полковник говорит, нужна ваша помощь.
Робби сел, прогнал туман из головы, быстро оделся.
– Сколько их? – спросил он.
– Не знаю, сэр. Много. Приемная палатка уже полна, а везут еще.
– Господи Иисусе. Только мы расчистили лазарет.
Он пошел за санитаром в темноте, щурясь от света керосинового фонаря, освещавшего им путь, и готовя себя к утомительным часам работы. В этом не было ничего такого, что хоть немного смущало или выводило бы его из равновесия, потому что он давно уже потерял счет и не мог даже приблизительно сказать, сколько раз его вытаскивали из кровати и вели в операционную.
Почему же сегодня утром у него было такое ощущение, будто его на повозке для приговоренных везут к гильотине? Почему его одолевал страх – начинался где-то в пальцах ног, пробирался вверх по кишечнику и застывал, тяжелый и неуклюжий, как горгулья, в сердце?
Санитар ничуть не преувеличивал. Палатка трещала по швам: на полу стояли десятки носилок с ранеными, немногим меньше сидели на скамьях, стоявших по периметру. Чтобы оказать помощь им всем, семь врачей должны были без отдыха работать целый день, а то и больше.
Он пришел первым из докторов, а потому тут же приступил к сортировке раненых на носилках. Первым он осмотрел рядового со смертельно бледной и мокрой от пота кожей. Парень дышал неглубоко, его пульс был частым, прерывистым. Робби наклонился, чтобы прочесть записку, прикрепленную к солдатскому мундиру: единичное пулевое ранение в правую нижнюю часть брюшины, очевидного выходного отверстия не обнаружено.
Это был безнадежный случай. В Англии, где в его распоряжении были все современные операционные средства, он мог бы легко спасти этого человека. Но здесь? Это могло быть возможным, при условии, что он сможет найти несколько достаточно крепких раненых, чтобы они дали кровь. И это лишь в том случае, если пуля не повредила позвоночник солдата и если он не умрет от шока еще до того, как его принесут в операционную.
– Куда его? – спросил рядовой Диксон, ждавший его распоряжений.
– В реанимационную.
Он приказал дать солдату морфия, если таковой имелся – у них сейчас хватало только на то, чтобы облегчать боль постоперационных раненых. Одна из сестер укроет его теплым одеялом и даже, может быть, найдет время, чтобы держать его за руку, когда он будет уходить. Если только в этот момент она не будет держать за руку какого-нибудь другого беднягу.
Следующим был капитан, которого ранило в руку осколком снаряда. Очевидная ампутация.
– Предоперационная, – сказал он Диксону.
Реанимационная. Реанимационная.
