Перо быстро бежало по бумаге:
«Мне очень скучно, очень скучно, друг мой Катинька, вчера было; а особливо, как была гроза и тебя подле меня не было. Ты прежде хотела в таковых случаях со мною умереть; но ныне, я думаю, рада, ежели б меня убило, и ты бы осталась без меня. — Нет между нами основательной причины, которая бы должна была нас разделить: то что такое, что ты ко мне не едешь? — Самонравие и гордость. Не хочешь по случившейся размолвке унизиться пред мужем. Изрядно. Где же та добродетель, которую ты твердишь, которою ты отличаешься от прочих женщин и которою ты даже хвалишься?.. Итак, забудь, душа моя, прошедшую ссору; вспомни, что уже целую педелю я тебя не видал и что в среду Ганюшка твой именинник. Приезжай в объятия вернаго твоего друга...»
Державин поднялся из-за стола и распахнул окно. Вместе с сентябрьской свежестью в комнату ворвались далёкие голоса птиц, провожающих грозу. Он накинул красный сенаторский мундир и чёрным ходом вышел побродить по аллеям парка.
По всему чувствовалось, что царствование Екатерины II клонилось к концу. Державин ощутил это сразу после смерти Потёмкина. Действия сего вельможи не имели пределов, власть и воля его даже превышали волю и власть императрицы. Но со смертию Потёмкина вельможи делали что хотели и не страшились ответственности и возмездия, уверенные, что некому исполнить веления государыни. Потёмкина уже не существовало...
Пройдя Грот, Державин остановился, наслаждаясь видом Большого пруда. Изрезанные берега с полуостровами и бухточкой, большой лесистый остров посредине делали его похожим на тихое лесное озеро. И хоть было тепло, почти парко, хоть ещё летали над водой с тихим треском последние коромысла-стрекозы, дыхание осени здесь ощущалось сильнее. Ветер-листобой нанёс в озеро палой листвы, которой не было на чистеньких аллеях парка. В склонившихся над водою серебристых ивах, клёнах и вязах лисьим мехом играли изжелта-красные цвета.
— Гаврила Романович! А я к тебе заходил. Что уединился! Чай, предаёшься на природе поэтическим мечтаниям! — вывел его из задумчивости знакомый голос.
К нему увальчиво шёл толстяк Храповицкий.
— Страх люблю сии места! — продолжал он, отдуваясь. — Тут можно отдохнуть от дворской суеты. Не нужно думать о чинных и важных поклонах, приветах рукой и реверансах...
— По-моему, Александр Васильевич, — улыбнулся Державин, — как раз на паркете ты и чувствуешь себя, словно утка в воде.
— Не хикай надо мной. И меня дворская жизнь изнурила...
Державин только тут заметил, что Храповицкий успел накуликоваться, и изрядно.
— Нет, брат! — серьёзно сказал Державин. — Надоело мне другое, — что все потуги мои вершить дела справедливо, чать, никому не надобны.
— Ии! Да твоё ли это дело искоренять взятки и разоблачать лиходеев! Твой удел иной. И вот тебе моё послание. Сочинил его ночью, во время грозы...
Державин принял сложенный вчетверо листок. Придя к себе, прочёл вирши. Так и есть!
Тебе ль с экстрактами таскаться,
Указны выписки крепить?
Рождён восторгом вспламеняться
И мысли к небу возносить.
О Енисее, Лене, Оби
И тучных тамошних полях
Пусть пишет отставной Якоби,
Не нам ходить в тех соболях.
Оставь при ябеде вдовицу,
Судей со взятками оставь;
Воспой ещё, воспой Фелицу,
Хвалы к хвалам её прибавь.
Нет, не может Державин создавать новые хвалы киргизской владычице! Конечно, язык мягче подпупной жилы. Но только не у поэта, а у царедворца. Не колеблясь, Державин написал Храповицкому резкий отказ:
То как Якобия оставить,
Которого весь мир теснит?
Как Логинова дать оправить,
Который золотом гремит?
Богов певец
Не будет никогда подлец.
Ты сам со временем осудишь
Меня за мглистый фимиам;
За правду ж чтить меня ты будешь:
Она любезна всем векам...
Он, бедный дворянин, безо всякого покровительства служивший с самого солдатства, оказался ныне на стуле сенатора Российской империи и обязан, невзирая ни на какие лица и обстоятельства, строго стоять за соблюдение правды и законов и вести постоянную борьбу с самими сенаторами, даже генерал-прокурорами, когда они действуют вопреки своему долгу! Сколько уж раз Державин выступал противу самых сильных! Бесконечная вереница дел... Защищал три тысячи малороссиян, которых силою отдали некогда князю Потёмкину и которые затем перешли к капитану Шамякину, доказывающему права владеть ими как крепостными. Боролся, как мог, с могущественным графом Завадовским и обер-прокурором сената Самойловым. Да где уж там! Бесстыдные попрошаи, погудела искусные обходили и обносили его перед императрицею...
Ах! И не с кем поговорить, посетовать, поделиться!
Как не с кем? А Катюха? Неужто пустяковина, глупый раздор может отъёмом отнять самого близкого человека, с которым сжился, да так, что когда он рядом — не замечаешь, а когда его нет — не находишь себе места.
Мигом собрался Державин и кинулся в Питер.
Катерина Яковлевна лежала в постели. Синие тени легли под её прекрасными чёрными глазами; морщинка, которой прежде не было, прорезала бледный лоб. Он стал у постели на колена, но Катерина Яковлевна своей слабой рукою закрыла ему рот.
— Ганюшка, милый... Прости, я была излишне сурова с тобой... Я знаю, — слабо улыбнулась она, — ты мучаешься, чем бы порадовать государыню. Так вот к дню твоих именин я собрала и переписала твои старые стихи в одну тетрадь, чтобы ты поднёс их...
Он благодарно приник к ней.
С этого дня Державин удвоил, даже утроил свою нежность к жене. Но она таяла на глазах. Более всего заботила её судьба державинских стихов. Катерина Яковлевна не без оснований считала мужа своего большим ребёнком, который после её кончины — в близости смерти она была уверена, — порастеряет свои стихи. В долгом разговоре порешили они подготовить рукопись для напечатания.
— Кстати, в Питер только что приехал наш дорогой Копинька... — сообщила Катерина Яковлевна.
— Капнист? Прекрасно! — воодушевился Державин. — Вот мы и попросим Василия Васильевича и нашего молодого друга Дмитриева, чтобы они к нам припожаловали. Перечитаем стихи, замечая ошибки...
— Конечно, Ганюшка... Они могут собраться у нас и несколько часов на сие употребить...
Державин уехал ненадолго в Царское Село, а Дмитриев и Капнист, действительно, сходились несколько раз для просмотра сочинений своего друга.
По возвращении Державин пригласил к себе Капниста и Дмитриева с их поправками. Они встретились в кабинете. Катерина Яковлевна уже не вставала с постели...
Слушая замечания друзей, поэт согласно кивал головою, принял предложения Дмитриева заменить в стихотворении «Осень во время осады Очакова» ряд выражений: вместо «сверканьем» поставил «мельканьем», вместо «превожделенного» — «давно желанного»... Но Дмитриев, уже стряхнувший прежнюю робость, хотел переписать целые картины. Например, строки, в которых говорится о жене, ожидающей возвращения мужа с войны:
Она, задумчива, печальна,
В простой одежде и власы
Рассыпав по челу нестройно,
Сидит за столиком в софе,
И светло-голубые взоры
Её всечасно слёзы льют...
— Сие слишком просто: жена плачет! — горячился рябоватый Дмитриев. — А ведь можно изобразить возвышенно. Хоть так:
Рассыпав по челу власы,
Сидит от всех уединённа
За столиком, облокотись;
На лик твой, кистью оживлённый,
С печальной нежностью глядит...
Державин молчал, ничего не возразил Дмитриеву. А затем терпеливо выслушал старого своего друга Капниста, разобравшего, помимо прочих стихов, его «Ласточку». Этой пиесой поэт особенно гордился, долго искал ей размер, пока не остановился на подражании свободному стиху:
О, домовитая ласточка!
О, милосизая птичка!
Грудь краснобела, касаточка,
Летняя гостья, певичка!
Ты часто по кровлям щебечешь;
Над гнёздышком сидя, поёшь;
Крылышками движешь, трепещешь,
Колокольчиком в горлышко бьёшь.
— Ты, Гаврила Романович, не утратил ли природной своей музыкальности слуха? Дивись, какой разнобой в стихах твоих! — доказывал Капнист. — Сии-то стихи я переписал чистым ямбом. Как ровно и гладко!
О, домовита сиза птичка,
Любезна ласточка моя!
Весення гостя и певичка!
Опять тебя здесь вижу я...
Державин подумал, как далеко ушёл он в поэзии, если даже друзья не понимают его. У Дмитриева получилось отвлечённо и безжизненно; у Капниста — гладко и скучно... Державин старался отвечать спокойно, но не удержался и осерчал:
