Сначала мы оба сидели в санях молча.
«Как хороша дорога, — начал я, чтоб сказать что-нибудь, — я нынешнюю зиму беспрестанно в езде». — «Ездить приятно», — отозвался Уронцов. «Однако ж, продолжал я, — кажется, скоро уже я дам себе дружеский совет усесться на одном месте. Сколько сделал я поездок… иногда так картинно раскидываются они в моем воображении!» Здесь разговор обратился к местностям, мы перебирали города и области нашего царства, климаты и нравы, одежды и лица… «Как обширна Россия наша, — с жаром воскликнул наконец мой вдохновенный спутник, — как она разнообразна: в ней и цветущая Украина, и гранитная Финляндия, и золотая Сибирь. Отмежевав себе на севере пол-Европы и пол-Азии, прилегла она к ледяным пустыням полюса и завернулась собольей шубою. Сколько народов поглотила она в себе; какая пестрота между разнородными сынами ее, от самоеда до образованного европейца; потом на солнышке и зимой пред лучиной на скольких языках и наречиях поет она песни свои!.. Песни — глаголы вдохновенной души, язык прекрасного мира, куда стремится, где успокоится неограниченность желаний наших; сладкие песни, чада Поэзии, друзья несчастных, они как духи-утешители соприсутствуют и в куще дикаря, не гнушаясь его невежеством, и на скрипучем языке его проповедуют ему добродетель, смягчают его к любви, первой, золотой цепи, связующем между собою человечество…
Я люблю увлекаться, милый друг, — продолжал он, обратясь ко мне и засмеявшись, — Поэзия моя слабость, я говорю об ней восторженным языком любовника, который часто бывает приторен».
Здесь выглянувшая из-за густого леса деревня извлекла нас из мечтательности; пробежав рысью мимо тянувшихся вдоль лесной опушки черных дворов и каменной часовни, мы узнали от мальчика, отворившего нам ворота на другом конце селения, что остается еще двадцать верст езды и что дорога ровная.
Мало-помалу разговор опять склонился к тому же. Мы перебирали любимые имена наших писателей; Уронцов злился на людей бездарных, почитающих себя поэтами за знание механизма стихосложения. «Разложение земной оболочки небом вдохновенного стиха, — сказал он, — и возникшие кафедры Пиитики наводнили свет стихотворцами — назло и вкусу и уму. Что делать! Способность подражать — одно из средств, данных человеку для возведения его к совершенству, употребляется каждым по разумению. У меня в эскадроне был некогда солдат, умевший мастерски свистать по-соловьиному, хотя, может быть, соловей, услышав его, расхохотался бы на свой лад». — «Ведь и мы хохочем, милый друг, — сказал я в свою очередь, — над печатными глупостями. Просвещенная республика письмен допускает граждан своих вступать в состязание литературное; она открыла трибуналы, где каждый имеет равное право подавать голос свой о новом явлении на поприще Словесности. Журналы, учреждение благонамеренное, сосредоточивают отголоски общего мнения; отсюда выслушивает автор приговор себе». — «Читаешь ли ты журналы, — перебил меня Уронцов, — вникаешь ли в критику?.. Прекрасно, буде она искренна: если журналисты не видны по пояс, как попы на кафедре, не кричат и не говорят наглости, как франтики с Петербургской стороны на провинциальных балах; иначе мы из одной беды попадем в другую: побранки перепугают порядочный круг, и журналы юной Словесности нашей, сильной уже появлением многих гениев, будут высланы из гостиных, за неприличие. Не дай нам бог дожить до этого! Можно ли не смеяться над смешным… но требуется, чтоб смех не был оскорбителен не только для страждущего лица, но и для ушей образованных слушателей. Приятно дурачить самонадейчивого дурака, но говорить ему дерзости не позволяет язык просвещенного общества; оно допускает самую едкую насмешку, но насмешку, чуждую личности и растворенную всею любезностию общежития. Кому тяжело сие условие — не смейся, или будешь сам смешон: сцена, куда выступает смеющийся, очень скользка! Необразованность журналистов есть нравственное зло для всего читающего народа. Пусть выгонят их из гостиных, но довольно еще останется места, чтоб отыскать себе слушателей: в каждом доме, без сомнения, найдется уголок, где безопасно можно провозгласить любую оду цинического писателя, не оскорбив приличия… Что ж из этого: непросвещенный слушатель многое недозволенное сочтет дозволенным, дерзкое — остроумным, белое — черным; а для образованного общества дело Словесности будет потеряно: не будет суда литературным явлениям — они пойдут по гостиным сами, сами или упрочат себе право гражданства, или исчезнут; и автор не слышит об них общественного мнения, столь полезного — и положительно и отрицательно. Еще повторяю: не дай нам бог дожить до этого».
Лес, которым мы ехали, наконец начал редеть, и выплывшее из-за облаков солнце озолотило представившуюся глазам снеговую равнину и в конце оной помещичий дом, увенчанный розовым дымом, вьющимся над кровлею. Скоро заиндевелая решетка из акаций обежала с обоих сторон сани, и мы подъехали к крыльцу.
Вот тебе, мой добрый Богуслав, целая тетрадь: от безделья прочитать ее не будет трудным. Уронцов говорил, что думает побывать в Смоленске и что тебя отыщет непременно. Он тебя очень любит.
Ты ни слова не скажешь о Софии, а потому и я ограничусь тем, что прошу тебя передать ей мое приветствие, когда ее увидишь. Прощай, Богуслав!
От Софии к Тоцкой
20 февраля 1813
Ты говоришь: дорого заплатила бы, чтоб только взглянуть на меня. Ценю это чувство. Благодарю бога за твое дружество; благодарю тебя за милые слова твои. Смотри же на меня, Александрина — вот я: сердце сердцу подает весть, ты должна если не видеть, то тем не менее чувствовать всю меня; любопытно бы знать, так ли ты представляешь меня себе?
Случалось ли тебе быть в лесу в темную осеннюю ночь, столь темную, что неба нельзя отличить от земли? Как прекрасны эти ночи! Представь себе: мрак затопил все… чувство зрения не существует… глаза невольно раскрываются во весь объем, взоры утопают в хаосе… Тишина господствует в воздухе, но по окружающему пространству переливается беседа лесов: они говорят с тобой о своей силе и твоем ничтожестве… их надгробное пение уносит душу за пределы земного… Как близки к нам в эту минуту друзья, отторгнутые смертию, как сердце примиряется с мыслию о последней минуте!.. Александрина, я испытала эти ночи; как многому они научили меня!.. Нет, ты не той, наверное, не той представляешь меня, какою нашла бы!
Что же я тебе скажу? У нас все по-прежнему, прежнее счастливое безмолвие живет в Семипалатском; да, кстати, вот новость: у нас есть новый сосед, полковник Влодин, раненный в деле под Малым Ярославцем; человек пожилой, очень добрый и оригинальный; он познакомился с нами случайно, проездом в Смоленск его разбили лошади близ самого села нашего, он так больно ушибся, что не мог ехать далее и остановился в священниковом доме; матушка узнала об этом и пригласила его переехать к нам, пока сберется с силами для продолжения пути. Уже около двух недель он разделяет скуку семипалатских затворниц; я забыла об нем написать тебе в двух последних письмах.
Прощай, Александрина, не станем говорить о том, о ком не надобно говорить… Слава богу, он жив… будем иногда молиться о его счастии.
От Софии к Тоцкой
25 февраля
Ах, друг мой, как меня мучат! Зачем ему напоминать о себе! К чему эти приличия?.. Для нас все неприлично! Он присылал узнать о нашем здоровье… Барин мой хотел бы, сударыня, сказал мне посланный им слуга, писать к вам, но ведь у него раздроблена правая рука, а левой он не привык еще писать. Этот слуга должен быть зол: как можно говорить такие вещи! Маменька плакала, и я плакала бы, но у меня давно уже нет слез.
Мне помешали писать к тебе. Отсылаю на почту этот лоскуток, как он есть.
От Софии к Тоцкой
7 марта
Я получила вчера твое письмо… Изволь, Александрина, теперь я могу тебе открыть мою тайну. Суди меня, называй безрассудной, но, войдя в себя, спроси твое сердце: не так ли же поступила бы и ты на моем месте.
Недели за две до сделанного мне Богуславом предложения, возвратясь в мою комнату ввечеру, тотчас по отъезде его от нас, я нахожу на моем туалете запечатанное письмо, адресованное на мое имя. Я тебе списываю его до слова:
«Старый служитель покойного вашего родителя боится оскорбить память своего благодетеля-господина, если не доведет до сведения вашего письмо, при сем прилагаемом; вы сами благоволить изволите сделать из него такое употребление, какое заблагорассудите. Антон».
Сердце мое сжалось судорожно… Дрожь пробежала по всем нервам… руки тряслись, я едва могла держать бумагу и, однако же, не знала еще, что за письмо лежит передо мной? Открываю — рука моего отца; смотрю число — оно писано было за два дня до его кончины. Читай его:
«Господин Богуслав!
