— Давид, — говорит она на одном дыхании.
— Это я. Кто вам сказал мое имя? Катриэль? Когда вы его видели последний раз?
— Давид, Давид… Что это — игра, испытание? Я не понимаю, я хотела бы понять.
Ее надтреснутый, покорный голос напоминает мне голос моей матери. В ночь перед нашей разлукой у нее на устах было мое имя, как рана. Она тоже хотела понять, но понимать больше было нечего. В ту ночь между именами и существами произошел разрыв. Только потом я понял тайну творения: только неназываемый бессмертен.
— Садитесь, — говорю я, пытаясь найти какую-то линию поведения.
Все подвигаются, давая ей место. Она стоит неподвижно. Вопрос, живой, голый, жестокий, сверкает в ее взгляде, и я знаю, что никто из нас не может на него ответить. Только бы она удержалась и не задала его. Когда-нибудь в другой раз. Не здесь. Может быть, потом она забудет.
— Ну же, садитесь.
Я осторожно беру ее за плечи и заставляю сесть. Сначала она сопротивляется, потом тело ее поддается.
— Вы можете нам доверять, — говорю я. — Вы тут среди друзей.
Тяжело дыша, она начинает разглядывать маски и призраки, окружающие нас. Я представляю ей каждого. Ее взгляд останавливается на каждом из этих лиц и оставляет там легкий покров тени и нежности. Дан хватает и элегантно целует ее руку: не зря же он принц! Велвел, вечно паясничающий, делает реверанс. Моше-пьяница решает, что сейчас самое время пригласить ее танцевать. Шломо прикрывает рот рукой и бормочет: «Я ничего не вижу, какое счастье!». И Цадок вторит ему: «Это богохульство, горе нам, это богохульство». Как бы это все не закончилось скандалом! Эти сумасшедшие, эти ясновидцы приняли Малку за божественное явление, за женщину своих мечтаний, своих несбывшихся любовных грез. Ее присутствие снимает все запреты, освящает все желания. Они вот-вот впадут в экстаз и ждут только знака, чтобы утащить ее, каждый в свою собственную запредельность. И она им это позволяет, даже, можно сказать, поощряет. Если она, в отместку, поведет себя вызывающе, их уже ничто не остановит. Но, к счастью, я тут, и я на страже. Я предупреждаю их, что если они не будут вести себя смирно, Малка уйдет.
— Малка! — восклицает Велвел. — Ее зовут Малка! Царица! Царица нищих, любовница царей!
— Царица безумных, — поправляет Моше. — Царица, которая сводит с ума.
— Будь нашей царицей! — кричит Ицик, хлопая в ладоши.
— Да здравствует царица! — вопит Велвел.
Оглушенный лейтенант не знает, куда деваться. Он тискает мое плечо и молчит.
— Попросите их замолчать, — говорю я Малке.
Наверное, у меня отчаянный вид, потому что она повинуется. Кажется мне, или я на самом деле слышу в ее голосе иронию? Неважно. Остальные этого не заметили. Ее слова достаточно, чтобы восстановить спокойствие. Я выражаю ей благодарность и говорю:
— Вы пришли, чтобы расспросить о Катриэле, не так ли?
И опять начинается шум:
— Катриэль? Кто это?
— Что он делает?
— Почему он не с нами?
Я делаю вид, что не замечаю крикунов. То, что они говорят о Катриэле в настоящем времени, вызывает во мне ощущение неловкости, которое легче скрыть, чем победить. Пусть говорят в прошедшем времени, и тогда я тоже замолчу. Что скажешь о друге, о котором даже не знаешь, жив он или мертв? В армии на его жетоне значится: пропал без вести. Он может еще вернуться. Никто меня не убедит в противном.
— Катриэль? — говорит Малка. — Я не знаю, кто это. Но я хотела бы узнать.
— Будем считать, что это я, — говорит Велвел, подскакивая на своих коротеньких ножках. — Хотя бы для смеха.
— Да здравствует Катриэль! — ревет Ицик.
— Горе нам, — шепчет Цадок. — Мы богохульствуем.
— Где Катриэль? — спрашивает слепой. — Я хочу, чтобы он меня увидел.
— Где Катриэль? — спрашивает Малка, оборачиваясь ко мне.
Она тоже помещает его в настоящее. Чтобы меня поддразнить? Возможно. Или чтобы наказать. Она знает, где мое больное место. Она знает, что я мог бы без труда ответить на ее вопрос. Я провел с Катри-элем много часов, много дней напролет. Я по-настоя-щему узнал его, я даже пытался подменить его собой. Я завидовал его уязвимости, его неутолимой потребности любить, возвеличивать все, что человечно в этой бесчеловечной вселенной. Я знаю, что смерть сына не сблизила его со смертью, и этому я завидовал тоже. Конечно, он страдал, но в его страдании не было ничего унизительного, ни для него самого, ни для окружающих.
— Катриэль еще может возвратиться, — говорю я ради его жены. — Он сам вам ответит. Ваш долг — его ждать.
— Я жду. Я давно уже его жду.
Давно? Несколько недель, несколько месяцев. Их последний день — я его помню. Он пришел на лекцию вовремя. Один из студентов предложил сначала прослушать последние известия. В передаче содержались закодированные сообщения: приказ отпускникам и резервистам явиться. Катриэль дождался конца передачи, положил конспект лекции обратно в портфель и постарался принять естественный вид.
— Я, кажется, нужен в другом месте, — сказал он. Подумал и добавил: — Вы продолжите без меня.
Студенты так разволновались, что забыли пожелать ему удачи. Потом, вспоминая об этом, он улыбался. Он вернулся домой. Малка знала, что они расстанутся. Но приходило ли ей в голову, что она его больше не увидит?
Я потихоньку наблюдаю за ней. Она опускает веки, признавая свое бессилие, мучаясь поздними сожалениями, что позволила мужу умереть или воскреснуть героем — или нищим.
— Я уже научилась ждать, — говорит она вызывающе.
В пустой квартире рядом часы пробили два: врач, живший там, был аккуратным человеком и, очевидно, завел их перед тем, как отправиться в свою часть.
Еще пять часов, думает Катриэль. Время привести в порядок все бумаги, сложить вещи, подготовить разрыв, надеть форму, охватить все последним взглядом. Потом перед домом остановится джип. Малка сделает над собой усилие и ласково попрощается. Так начнется для меня новое путешествие в неизвестность.
— Ты сама увидишь, — говорит он жене. — Войны не будет. Это только игра. Партия в покер, больше ничего. Завтра я вернусь.
Не в силах вынести недоверчивого Малкиного лица, — а она с самого утра молча его разглядывала, — он начинал шагать по залитой солнцем комнате, останавливаясь каждый раз у открытого окна. На улице группа зевак окружила велосипедиста, который, поставив ногу на тротуар, слушал последние известия по своему транзистору. Сообщения шли одно за другим, повторяясь. Правительство совещалось, оппозиция выходила из себя. Главные западные столицы надеялись, несмотря ни на что, избежать вооруженной конфронтации. Государственные деятели и дипломаты путешествовали, совещались и делали незначительные (или двусмысленные) заявления. Спецкорреспонденты мировых газет изумлялись спокойствию, царящему в стране, где уже происходила всеобщая мобилизация.
— Видишь? — сказал Катриэль. — Беспокоиться нечего. К войне готовятся, чтобы ее избежать.
Зеваки разошлись, велосипедист уехал. На опустевшей улице осталась только пожилая домохозяйка, она поставила на тротуар свою корзинку. Катриэль ее пожалел: ее сыновья, ее зятья, где они окажутся завтра? Женщина тем временем приободрилась, согнала комара со лба, подхватила корзинку и через секунду скрылась за углом. Катриэль повернулся к жене.
— Не грусти, Малка.
— Почему я должна не грустить?
— Чтобы доказать, что ты не теряешь веры.
— В тебя?
— В нас.
— Я не теряю веры и не боюсь грусти.
— А я боюсь.
— Я привыкну.
— А я никогда. Ты же знаешь, что я ненавижу привычки.
Катриэль чувствовал, что она удаляется, в прошлое или будущее: чтобы опередить его, или чтобы от него освободиться? Двадцать лет совместной жизни, союза, а о чем она сейчас думает? О счастье, которое вначале шло им в руки и которое они могли принять, не умаляясь? О хрупкости человеческих связей? Два человека бросают вызов злу, яростно проповедуют святость жизни, а потом вмешивается судьба, и все рушится.
— Прошу тебя, — сказала Малка тоскливо, — не говори ничего.
Он и не собирался ничего говорить. Нечего было сказать. В эту самую минуту другие мужчины и женщины, подчиняясь той же необходимости, обуянные теми же предчувствиями, смотрели друг на друга, разговаривали друг с другом, словно в последний раз, вели свой отдельный разговор: завтра война сотрет все.
А если бы можно было все начать сначала? — спросил себя Катриэль. Он увидел себя в доме своего отца, в иешиве, в армии, где он встретил Малку в первый раз. Одно воспоминание: он приехал в отпуск, провести субботу в Цфате вместе с отцом. Утром, вернувшись из синагоги, они, как всегда, вместе уселись за книги, но Катриэль не мог сосредоточиться. Отец, хоть и был слеп, это заметил: «Что, сын, не получается?». Сын признался, что нет, не получается. С тех пор, как он надел военную форму, он перестал видеть связь между двухтысячелетним Талмудом и сегодняшней жизнью. Отец улыбнулся, растроганный. «Связь, сын — это ты. Ты — мост между вавилонскими мудрецами и будущими поколениями. Каждый человек должен чувствовать себя ответственным за тех и за других, в каждом человеке — все они». — «Не думаешь ли ты, отец, что ты взваливаешь мне на плечи слишком тяжкое бремя?» — «Да, думаю. Но ты не слишком долго будешь нести его один. Ты возьмешь жену, у тебя будут дети, и они передадут мое имя и твое имя, чтобы его когда-нибудь услышал сам Мессия».
