Ничто не могло восхитить ее более и, даже если влюбленность и была, ее слепое безрассудство изумило всех. Он был очень малого роста, почти карлик, и в детстве перенес тяжелую оспу, отчего его лицо было изборождено оспинами и бесцветно. Нос его на конце был раздвоен, что придавало его лицу очень странное выражение. Несмотря на высокое положение, разгульную жизнь он вкусил всласть, что также отразилось на его внешности. Он отказывался продолжать образование, поэтому его познания были весьма скудны; он был совершенно беспринципным и нерелигиозным человеком: ему было решительно все равно, быть ли протестантом или католиком, и он готов был менять религию в угоду моменту. Все, что он умел — были его куртуазные манеры и обилие лести, в особенности в изображении несуществовавшей страсти, и именно это подкупило королеву. Когда он опускался в кресло, то очень напоминал лягушку, что не ускользнуло от королевы, и с ее страстью к кличкам он вскоре и стал ее «Лягушонком».
Я весьма сожалела, что не могу наблюдать за этим фарсом: маленький французик в начале своего третьего десятка, отвратительный на вид, изобразивший пылкого влюбленного, — и величественная Елизавета, приближавшаяся к пятидесяти, изнывавшая от томления под его страстными взглядами и речами. Все это могло бы быть комично, однако последствия были далеки от смешных. И не было в стране человека, который бы не принимал близко к сердцу интересы королевы и страны и кто бы не был унижен и отягощен мыслями о будущем. Я предполагала, что самые завзятые враги Роберта в тот момент жалели, что она не вышла замуж за него и не дала стране наследника.
Роберт был обязан присутствовать при дворе, хотя он все еще пребывал в опале, и мне иногда приходило в голову, что она затеяла все это тошнотворное представление только для того, чтобы позлить его. Я слышала, что она заказала бриллиантовое украшение в виде лягушки и повсюду носила его.
В течение нескольких дней герцог всюду пребывал вместе с королевой: они гуляли в саду, смеялись, болтали и даже обнимались прилюдно; поэтому когда принц вернулся во Францию, уже все понимали, что брак — дело решенное.
В начале октября она собрала Совет для дебатов по вопросу замужества, а так как Роберт был членом Совета, я имела полный отчет обо всем происходящем.
— Так как королева не присутствовала, — сказал Роберт, — я мог высказать свое мнение совершенно открыто и выступал лишь с политической точки зрения. Она зашла в своих отношениях с принцем столь далеко, что трудно было повернуть вспять, и по этой причине брак мог быть необходимым. Все знают о возрасте королевы и сознают, что наследник вряд ли появится, но если же он и родится, то существует опасность для жизни королевы. Сэр Ральф Сэдлер сказал, что возраст королевы таков, что она годится в матери своему будущему мужу, и все вынуждены были согласиться с этим. Однако, зная крутой нрав королевы, Совет не осмелился вынести протест и свел дебаты к компромиссу, решив необходимым спросить у королевы относительно ее реального желания выйти замуж за принца — и согласиться для ее блага.
— Ей не понравится все это, клянусь, — сказала я. — Она ждет, что ее будут уговаривать выйти замуж и родить наследника. Ей хочется сохранить иллюзию, что она все еще молода.
— Ты права, когда мы ей сказали об этом, она гневно посмотрела на нас всех и ответила, что некоторым доступны удовольствия семейной жизни, но они отказывают в них своей королеве. Она добавила, что годами ей только и твердят, что о наследнике. Она ожидала, что ее станут упрашивать вступить в брак, и она была слишком наивна, полагая, что кто-то будет усматривать в браке ее личные мотивы, ибо эта материя слишком тонкая для рассмотрения на совете. Теперь же мы посеяли сомнения в ее уме, и она заявила Совету, что она должна быть одна.
В тот день королева пребывала в дурном расположении и всех подряд оскорбляла, а тем, кого их обязанности вынуждали быть к ней ближе всего, в этот день можно было только посочувствовать.
Берли вновь созвал Совет и сказал, что, поскольку брак для королевы настолько желаем, то нужно согласиться с ним, однако теперь она в таком бешенстве, что о чем бы ей ни сказали, она поступит соответственно собственным понятиям.
И даже тогда я никак не могла поверить, что она выйдет замуж. Народ был против, а она всегда считалась с интересами народа.
Роберт говорил тогда, что редко видел ее в таком затяжном кризисе. Казалось, этот Лягушонок послал на нее какое-то проклятие. Он должен был быть колдуном, ибо редко кто видел более неприятного человека. Будет нелепо, если она выйдет за него. Англичане повально ненавидели французов. Разве не был он французом, который поддерживал Марию, королеву Шотландскую, и вдохновлял ее на притязания на трон? Елизавета даст козырь в руки французам, если выйдет за него. В стране могло подняться восстание. Да, д'Анжу был протестантом… но только на тот исторический момент. Он был как флюгер — и все об этом знали: он менялся вместе с дуновением ветра.
Мы поехали в Пеншерст посоветоваться с Сидни, что мы можем сделать в такой ситуации.
Нас приняли с радостью. Я всегда изумлялась семейственности Дадли. Роберта принимали даже с большей теплотой теперь, когда он был в опале, чем в дни его могущества. Я помнила: Мэри оставила двор потому, не могла более слушать оскорбления в адрес брата, и Филип — тоже. Филип был особым фаворитом у королевы. Она сделала его своим личным подателем чая. Однако она позволила ему удалиться от двора, поскольку он выглядел таким мрачным при каждой попытке королевы опорочить имя его дяди, что ей, как она сказала, хотелось «надрать ему уши».
Филип был очень красив. Королева любила его и за красоту, и за образованность, и за честность, но, конечно тип мужчин, что привлекали ее, был иной.
Филип был очень озабочен королевским браком, он сказал, что в случае, если брак состоится — это будет национальное бедствие. Так как Филип обладал даром красноречия, то между нами было решено, что неплохой идеей было бы изложить наши соображения по поводу брака в письме, и составить его предназначалось Филипу. Так, в дискуссиях, прошли несколько дней в Пеншерсте. Мы с Робертом и Филипом гуляли в саду и обсуждали возможные опасности, которые нес в себе брак королевы, и, хотя я была тверда в убеждении, что она не выйдет замуж, мужчины не были так в этом уверены.
Роберт, конечно, общался с нею дольше и больше всех, но я понимала в ней женщину, чего не смог бы понять он.
Филип закрылся в кабинете и написал письмо, которое было зачитано несколько раз, исправлено, прокомментировано и, как мы думали, смягчено по тону.
«…Сердца нашего народа начнут скорбеть, если не сказать более, когда Вы возьмете в мужья француза и паписта, известного тем, что он сын Иезевели нашего времени, и еще тем, что брат его покусился на брак собственной сестры. То будет равносильно массовой резне наших братьев по религии…»
Он намекал на Катерину Медичи, которая была известна по всей Франции как королева Иезевель — настолько ее ненавидели в собственной стране; и на Варфоломеевскую ночь, которая случилась в Париже, куда съехались гугеноты на празднование брака сестры д'Анжу Маргариты с гугенотом Генри Наваррским.
«…Так как он облечен властью и католик, он не сможет защитить Вас — да и не пожелает, а, ставши королем, он повяжет Вас по рукам и ногам».
Письмо было доставлено, и мы с замиранием сердца ждали в Пеншерсте его последствий.
Однако произошло событие, сделавшее, очевидно, письмо Филипа менее значимым, чем ему предназначалось быть.
Неожиданно и ярко выдвинулся Джон Стаббз.
Стаббз был пуританином, окончившим Кембриджский университет и занимавшимся литературным трудом. Его ненависть к католицизму привела его к опасности. Он настолько яро противился мысли о браке королевы с французом, что написал памфлет, озаглавленный: «Разоблачение бездны, что поглотит Англию, или Еще один роковой династический брак с французом, если только Бог не укажет Ее Величеству на греховность его и последующее наказание за сей шаг».
В памфлете не было ничего изменнического по отношению к королеве, чьим покорным слугой объявлял себя Джон Стаббз, однако стоило мне прочесть копию этого произведения, и я поняла, как оно взбесит королеву. И вовсе не из-за политических или религиозных взглядов, а из-за того, что Джон Стаббз недальновидно указывал на то, что возраст королевы не позволит ей иметь наследника.
Королева была настолько разгневана, как я и предвидела, что приказала памфлет уничтожить, а его автора, издателя и печатника схватить, привезти в Вестминстер и пытать. Все трое были приговорены к отсечению правой руки и, хотя печатник был позже помилован, двоим наказание смягчено не было. Именно Джон Стаббз прославился тем, что выступил публично и провозгласил, что лишение руки не изменит его верноподданнических настроений и преданности королеве. Когда правая рука Стаббза была отсечена, он поднял левую, прокричал: «Бог да хранит королеву!» — и упал в обморок.
